Александр Дмитриевич Алексахин Восток – 80:

Я вспоминаю… Отца

Мой отец, Алексин Дмитрий Михайлович, родился 13 июня 1924 года в станице Абинская (ныне город Абинск) в семье потомственного казака из запорожского Титаровского куреня, который упоминается в гоголевском «Тарасе Бульбе».

В годы правления Екатерины Великой этот курень в числе других был переселен на Кубань с «дарованием» всех земель, что казаки завоюют на Кавказе (отсюда и прежнее название их столицы – нынешнего Краснодара, а ранее – Екатеринодара).

Дед, Михаил Пантелеевич, благодаря своей храбрости, сумел дослужиться за годы Первой мировой войны (воевал он на турецком фронте) от рядового казака до есаула и получить три Георгиевских креста (естественно, после четырех медалей).

После того, как российские войска вернулись в 1918-м году из Турции на родину, произошло неизбежное по тому времени – расслоение. Часть ушла к «красным», часть – к «белым».

Мне запомнился разговор с моим дядькой – старшим братом отца. Я в то время был старшеклассником, хорошо помнил всякие даты из истории, поэтому, когда услыхал от него фразу: - « А деда тогда как раз привезли в Екатеринодар раненого из-под Царицына», я тут же решил показать свои знания и влез с замечанием: - «А, ну да – там Сталин и Ворошилов тогда командовали»…

Потом вдруг сообразил, что Екатеринодар-то в то время был у «белых», и осёкся.

Дядька понял моё замешательство, и произнёс фразу, которую я буду помнить всю жизнь: - « А наш отец присяге никогда не изменял!»

После Гражданской дед не эмигрировал, остался в родной станице. Ему повезло – он попал в самую первую волну раскулаченных, которых просто ссылали, а не уничтожали.

Он был сослан в Казахстан – в поселок Муйнак, что находился тогда на южном берегу Аральского моря (сейчас до моря, из-за его усыхания – десятки километров).

Старшие дети деда к тому времени были взрослыми, и жили отдельно, потому в ссылку с ним отправился мой отец – ему было тогда меньше 10 лет (бабушка умерла от голода за три месяца до ссылки, но это «не считалось» - бывший царский офицер, вот и получай по полной).

Деду назначили должность – обходчика железной дороги. В скором времени у него от авитаминоза развилась «куриная слепота» - в сумерках он ничего не видел. Отец вынужден был ходить встречать его на станцию за несколько километров, чтобы просто направлять при ходьбе.

А потом наступил день, когда и отец потерял в сумерках зрение, но боялся в этом признаться – уж очень дед суров был. В результате они оба свалились с откоса железнодорожной насыпи, и дед готов был к самым жестким действиям. Остановила его только одна фраза: - «Папа, я сам ничего не вижу»… Тогда мой отец впервые узнал, что его строгий и суровый батя может плакать.

До рассвета они сидели на этой насыпи, а на следующий день дед обменял единственный оставшийся у него цивильный костюм на фрукты для своего сына, и следил, чтобы тот их съедал – он ведь его глазами был.

Потом стало немного легче – стали разживаться фруктами-овощами, зрение у деда восстановилось, и он решил, что негоже сыну прозябать в глуши (благо, старшие сестры живут в благодатном Батуми) – надо бы учиться.

Вот только батя мой не в солнечную Аджарию поехал, а рванул в Москву, за правдой, добрался до приёмной самого Калинина… Хорошо, что нарвался на добрую женщину из секретариата, которая сказала ему: - «Мальчик, если ты хочешь, чтобы твой папа был жив, уходи отсюда, и побольше молчи».

После этого отец уехал-таки к сестре в Батуми, но нахлебником в бедствующей семье ему не хотелось быть. Тогда он принял решение, которое, по-видимому, повлияло на всю его последующую жизнь.

Он отправился в штаб 9-й горнострелковой пластунской дивизии, квартировавшей в городе, и попросил, чтобы его взяли добровольцем. Поскольку ему было всего 15 лет, ни о какой военной службе речи не могло идти, но начальник штаба дивизии, желая помочь мальцу, спросил его: - «А на каком-нибудь из духовых музыкальных инструментов играть умеешь? Если так, то возьмём тебя воспитанником в музыкальный взвод.» Отец, в жизни не прикасавшийся до того ни к одному инструменту, набрался наглости и сказал, что играет на трубе. Так его и взяли в музвзвод. Там, конечно, его самозванство быстро выяснилось, но выгонять не стали – выучили играть на трубе.

А потом была война… Когда немцы подошли к Кавказу, командование дивизии, чтобы спасти своего воспитанника (как потом оказалось, практически вся дивизия полегла на Клухорском перевале), отправило его в Тамбов в медицинское училище, но батя решил, что ставить клистирные трубки – не для него, и выяснил в тамбовской комендатуре, что в городе есть и артиллерийское училище. Туда и поступил. Через семь месяцев младшим лейтенантом – командиром взвода 45-мм орудий отправился на фронт.

«Сорокапятчики», вообще - особый народ. Их «пукалки» зачастую выдвигали перед передним краем, и потери у них были просто огромные. К апрелю 1945-го года, когда отец командовал батареей, у него трижды сменился личный состав, а он сам оставался невредим. Из-за этого он даже испытывал некий комплекс вины. Зато, как он мне рассказывал, когда при штурме Кенигсберга его ранило так, что он почти год провалялся по госпиталям, он чуть ли не рад был этому – перед погибшими и пораненными товарищами уже не стыдно было…

Первое, что сделал батя после выхода из госпиталя в 1946-м году – рванул в Казахстан к месту ссылки деда. Две недели он поил местного чекиста, но под конец добился своего – получил бумагу с разрешением деду переселиться на родину. Единственным условием было поселиться не в родной станице, а где-нибудь поодаль, иначе от доносов «доброжелателей» пострадали бы и дед, и отец, и чекист. Отец купил тогда для деда домик в станице, название которой напоминало им обоим о «родовом» курене – Ново-Титаровской.

До 1948-го года отец служил в Прибалтике – на Куршской косе. Когда узнал от своего приятеля о существовании такого учебного заведения, как ВИИЯ КА, загорелся желанием поступить в него. «Засел за словари», и поступил-таки на преподавательский факультет. Закончил его в 1953-м году, первый язык – английский, второй – французский.

После этого 13 лет служил на Дальнем Востоке – и на Курилах, и в Хабаровске. Всегда страстно увлекался фотографией – у меня хранится целая коробка пленок, снятых им, в том числе уникальные кадры прибытия на Курилы легендарной четверки «зиганшинцев», которых более сорока дней мотало по Тихому океану на барже без еды и питья.

В 1966-м году, после увольнения в запас, вернулся на малую родину – Кубань. До последних дней жизни преподавал английский язык в Кубанском государственном университете. Студенты очень любили его за то, что в преподавании предмета он не придерживался догм, а к каждому старался найти свой подход.

Своим знанием английского я целиком обязан отцу – когда мне было 7 лет он, как бы случайно, подсунул мне тоненькую книжонку с картинками – английский алфавит. Обнаружив на следующий день, что его пострел алфавит выучил, отец решил применить сразу «тяжелую артиллерию» - в ход пошли пластинки «Meet the Parkers», на которых английские актеры разыгрывали сценки из жизни типичной английской семьи, а затем – знаменитый учебник, который у нас для краткости принято называть «Бонк».

Два тома учебника мы с батей прошли за полтора года. При этом он постоянно приносил мне книги на английском – сначала адаптированные, потом оригинальные. Одно оставалось неизменным – я обязательно должен был каждый вечер рассказать ему по-английски всё, что прочитал за день, отметив, какие новые слова мне встретились.

Несколько раз отец устраивал психологическую встряску для своих студентов – приводил меня в аудиторию и сажал на задний ряд. Когда в ходе занятий начинались жалобы на то, что английская грамматика настолько запутана, что в согласовании времен разобраться невозможно, он привлекал сидевшего на «Камчатке» 9-летнего мальца, который своими ответами вводил студиозусов в шоковое состояние, в результате у них появлялось желание «превзойти» эту науку.

Отец втайне, конечно, мечтал о том, чтобы я продолжил династию, и был просто счастлив, когда я поступил в ВИИЯ. Потом гордился тем, что я не посрамил честь фамилии в Афгане. Пока были силы и здоровье, приезжал в Москву на День Победы, встречался с сослуживцами из 46-й армии, в которой воевал, я всегда ходил с ним на эти встречи, при этом обязательным условием было – надеть награды, чтобы подчеркнуть преемственность поколений.

Скончался Батя 26 декабря 2004 года. Похоронен в Краснодаре на Славянском кладбище.

Алексин Александр Дмитриевич Восток - 80:

Воспоминание

Пятилетний Сашка стоял у тропинки, ведущей от дома к калитке, вцепившись в бабкину юбку. Толпа односельчан, собравшаяся в одночасье в их дворе, разделенная надвое этой тропинкой, в молчании, прерываемом редкими всхлипами баб, прикрывавших уголками платков кривящиеся от внезапных приступов плача губы, смотрела на непривычно широко распахнутую дверь хатенки Тихоновых. Водитель потрепанной милицейской машины, облепленной местной ребятней – в кои-то веки приехала настоящая милиция – выкурил уже третью папиросу с тех пор, как в дом вошла следственная группа.

Наконец толпа разом выдохнула и подалась ближе к тропинке, подпираемая задними рядами – из дома четверо милиционеров, держа за углы темно-синее одеяло (почему-то без пододеяльника – подумалось Сашке) вынесли тело отца. "Точно, застрелился" – всхлипнула стоявшая рядом соседка.

Несли вопреки обычаю не ногами, а головой вперед. Черноволосая, без единой сединки, несмотря на более чем полувековой возраст, голова отца свесилась с края одеяла вниз и выглядела непривычно из-за того, что шея казалась слишком длинной. Необычным было также то, что на белом исподнем отца, на груди, густым темно-красным разлапистым пятном разлилось что-то непонятное, похожее то ли на варенье, то ли на незасохшую краску. Из-за того, что голова отца была запрокинута, явственно проступил его кадык, который, как казалось Сашке, очень смешно ходил вверх-вниз, когда отец что-нибудь говорил, или, что случалось редко, пел. Ни у самого Сашки, ни у брата Виктора, ни у сестры Нины не было такого странного выступа на горле. На расспросы отец обычно смеялся и успокаивал Сашку: "Вырастешь – у тебя такое же будет"…

Следом быстро прошагали, придерживая руками раздуваемые промозглым осенним ветром белые халаты, врач и медсестра, которую Сашка уже почти полгода называл тетей Олей – она регулярно приезжала к ним и делала отцу уколы, после которых тот не мотал больше по подушке головой, стиснув зубы, а засыпал, хотя сном это трудно было назвать – скорее каким-то забытьем.

Тело отца наполовину внесли через открытую заднюю дверь в белую машину "Скорой помощи", стоящую позади милицейской, после чего передняя пара несших его, открыв боковые двери - пока задние придерживали одеяло с уже синеющими ногами в кальсонах с незавязанными штрипками - влезла внутрь и втащила тело в машину. После этого в милицейскую машину уложили охотничье ружье, обычно висевшее на стене над отцовской кроватью.

Вот уже третий год слышал Сашка приглушенное, с каким-то надрывом произносимое слово "рак", и никак не мог понять, почему этого вполне понятного, правда весьма щипучего речного жителя, которого целыми корзинами вылавливали в заводи Чулыма большие мальчишки, а иногда и совсем взрослые дяди, увязывают с болезнью отца, то бессильно лежащего в кровати, то выгибающегося дугой от приступов боли, от которых его спасала уколами тетя Оля.

Поначалу это слово увязывалось с мамой, которую Сашка помнил очень смутно, помнил скорее даже не её саму, а ощущение чего-то невообразимо доброго, теплого. А в последние несколько месяцев и то, что отец, ещё совсем недавно такой сильный, стал всё больше слабеть, а затем и вовсе перестал подниматься с постели, тоже определялось этим словом.

Мама умерла уже совсем давно – два года назад, и почему-то в этот же день – канун Покрова. Только тогда не было ни милицейской, ни санитарной машины, которая, вообще-то, уже и не могла ей помочь. Мама только и смогла попросить бабку еле слышным шепотом: "Са-шу по-зо…" и положила сухую горячую руку на голову своего любимца – "поскребыша" Сашки, поставленного бабкой на колени рядом с постелью…

Поскребышем Сашка был потому, что все в семье Тихоновых знали, он - последний ребенок – мать измучалась, рожая шестого ребенка в сорок шесть лет, да и слегла через несколько месяцев после его рождения и больше уже не вставала. Бабка (мать отца) не любила невестку, вышедшую замуж за ее сына после смерти первого мужа, имея трех дочерей от первого брака, и считала, что нечего ей, больной, лежать в мужней спальне, а вполне можно обойтись лежанкой в горнице. Сашке то, что мама лежала в горнице, казалось даже лучше – в спальню ведь войти без позволения никак нельзя, а тут, только прибежишь с улицы или с высокого крутого глиняного яра на берегу Чулыма, откуда так весело скатываться после дождя по разжиженному склону, и утыкаешься в ласковые мамины руки; и никто не будет бурчать, что опять протерлись портки, и сам грязный, и дел больше нет, как тащить таз да отмывать такого непутевого внука.

Надолго Сашка не убегал – мама начинала волноваться, а встать с постели и позвать, или хотя бы увидеть его она не могла. Поэтому к приходу второклассника Виктора, старшего брата, из школы он обычно уже тихонечко сидел, примостясь возле маленького столика в углу у входа в спальню, за которым Виктор готовил уроки, рассматривая его учебники. Больше всего Сашке нравилось рассматривать картинку, на которой большие самосвалы вывозили землю из огромной ямы с дорогами вдоль её стен.

Раньше (Сашка, правда, этого не помнил) это был столик Нины, старшей из детей Тихоновых, которая жила теперь в городе, в интернате, так как в их деревне Белый Яр, что в получасе ходьбы от железнодорожной станции Зерцалы, была только начальная школа. Домой сестра приезжала лишь на каникулы. Три сводных сестры – дочери матери от первого брака – были уже совсем взрослые, жили далеко - в Ачинске, туда надо было добираться почти полдня, и их существование никак не влияло на Сашкино восприятие окружающего мира, поскольку он никогда их не видал.

***

В то утро Сашка, как обычно, пробежался до ветру по двору, ойкая от прикосновения к обжигающему белому покрывалу, легшему за ночь на землю. Покров только должен был наступить на следующий день, но грядущая зима уже дохнула белым. Вбежав в дом, он быстренько залез на бывшую мамину лежанку, которая была его спальным местом после смерти мамы.

С лежанки было очень удобно поутру наблюдать, как потихоньку просыпался дом – сначала начинала покряхтывать, как бы не веря самой себе, что проснулась, бабка. Правда, в действительности, как казалось Сашке, просыпалась она задолго до этого – где-то среди ночи Сашка открывал глаза от того, что бабка, непрестанно бормоча что-то себе под нос, вылезала из-под одеяла со своего места напротив его лежанки, ковыляла в дальний угол возле двери из сеней, и чем-то громыхала, явно стараясь, чтобы Сашка не услышал. Потом слышался приглушенный шипящий звук, от которого порой начинали сами собой сучить ножки – бабка садилась на горшок.

Горшок был огромен. Сашка иногда днём примерялся к нему, потихонечку подходя задом, стараясь уловить момент, когда же он будет подходящ для того, чтобы не провалиться в его эмалированное нутро. Как правило, это ему не удавалось…

Затем бабка потихоньку возвращалась на место, долго укладывалась, продолжая бормотать.

Под утро начинал стонать отец – дверь в его комнату, рядом со столиком Виктора, никогда не закрывали, чтобы услышать, в случае чего.

…За несколько месяцев до смерти отца, в начале лета, Нина привезла Сашке из города в подарок маленькую картонную коробочку сине-фиолетового цвета, почему-то перевязанную плоской золотистой тесьмой. Он долго пытался развязать красиво завязанный узел, но у него ничего не вышло – видимо потянул не за тот конец и затянул узел намертво. Нине пришлось разрезать тесьму у самого узла под неодобрительные вздохи бабки – мало того, что неизвестно на что потратила деньги, так еще и бечевочку, которая вполне могла сгодиться в хозяйстве, порезала. Внутри коробочки оказались какие-то непонятные ажурные пластмассовые то ли колесики, то ли большие снежинки размером почти с Сашкину ладошку. Часть из них была синего, часть красного цвета. На концах у "снежинок" были то выступы, то аккуратные круглые дырочки. На самом дне коробочки лежали также две непонятные дужки с выступами по бокам. Сашка вначале никак не мог понять, что надо делать с этим красивым, но, по-видимому, бесполезным подарком.

Наконец Нина показала ему, что выступы на одних "снежинках" можно вставлять в дырочки в других и, таким образом, получать какую-то ажурную конструкцию. Сашка подумал было, что так можно сделать красивый коврик и повесить его над столиком Виктора, но пластмассовые детальки упорно не хотели соединяться в плоский коврик, их приходилось мягко сгибать, чтобы выступы могли войти в дырочки. Нина, улыбаясь, следила за пыхтением младшего брата, не предпринимая никаких попыток помочь ему – видимо хотела, чтобы он сам сообразил, что же надо делать с этим подарком. В какой-то момент до Сашки вдруг дошло, что сооружаемая им конструкция очень напоминает корзину – только не из тех огромных, круглых, размером чуть ли не с него самого, в какие отец с бабкой собирали картофель прошлой осенью, а сплетенный отцом из краснотала квадратный заплечный короб, с которым он ходил за грибами. Непонятно, поначалу, только было предназначение дужек, которые, однако, вдруг легко вошли своими выступами в оставшиеся свободными дырочки по краям корзинки и превратились в ее ручки. Он залился счастливым смехом и побежал показывать корзинку – его корзинку! – отцу.

Сашка вначале, как обычно, задохнулся от терпкого резковатого запаха дратвы и кожи, пропитавшего всю отцовскую мастерскую. Мелькнуло воспоминание о том, как прошедшей зимой отец впервые доверил ему, наравне с Виктором, бегать взад-вперед по горнице, смазывая разогретым варом, нанесенным на зажатую в кулачке тряпицу, нитки, из которых отец, скручивая их с помощью вращающейся ручной машинки, заготавливал дратву на весь год.

Нина, радуясь не меньше брата, вбежала вслед за ним в комнатенку, приспособленную под мастерскую отца – лучшего в округе сапожника, заканчивавшего ремонтировать сапог для своего брата – Сашкиного дяди Назара, за пару дней до того распоровшего его о свежезаточенный лемех плуга – слава Богу, хоть ногу не поранил.

Корзинка получилась красивая – невесомая, переливающаяся на просвет всеми оттенками красного и синего цветов – от почти бесцветного по краям пластмассовых палочек, из которых состояли "снежинки", до насыщенного цвета вдоль их центральных осей.

- Папа, представляешь, он собрал ее всего с третьей попытки, - закричала Нина, явно гордясь успехом брата.

Отец тщательно вытер руки тряпкой, пропитанной то ли бензином, то ли керосином, принял из рук возбужденно перетаптывающегося с ноги на ногу сына корзинку и стал ее разглядывать под сбивчивый от переполнявшей его гордости Сашкин рассказ о том, как тот догадался, что должно получиться из непонятных поначалу деталей. Затем, потрепав его по стриженому затылку, что было в семье высшей похвалой, отец произнес несколько одобрительных слов, попутно поправляя места скреплений, для плотного соединения которых силенок слабеньких Сашкиных ручонок явно недоставало.

Сашка решил, что корзинка будет хранилищем его сокровищ, которые до того помещались то в ящике столика Виктора, откуда безжалостно выкидывались, то в небольшой нише возле дровяной поленицы, которую каждый раз надо было тщательно закрывать от происков противного вездесущего петуха, почему-то считавшего своим долгом незаметно подкрасться и больно его клюнуть. Остальных обитателей дома петух не клевал, разве что отгонял от курятника сторожившего двор лохматого пса Дуная неизвестной породы, который был не прочь полакомиться свежими яйцами.

Благодаря достойному исполнению петухом своих обязанностей куры неслись отменно, бабка регулярно подкладывала яйца под двух исключительно спокойных и ответственных наседок, которых иногда даже трудно было согнать с кладки для того, чтобы они покормились. Немного поклевав, они спешили вернуться в свои широкие, почти плоские плетенки, в которых на слое перьев и пуха лежали крупные яйца, отобранные бабкой. Процесс отбора яиц для выведения цыплят казался Сашке почти колдовством – бабка закладывала каждое яйцо в конусообразный тубус из черного картона и смотрела на просвет, чтобы увидеть зародыш в желтке. Как правило, она одобрительно бормотала себе под нос что-то невнятное в адрес петуха – болтунов, то есть неоплодотворенных яиц, почти не было, что вообще-то расстраивало Сашку, так как ему хотелось бы, чтобы клевачего петуха заменили на более спокойного, такого, например, как во дворе у Лорки – ровесницы Виктора, жившей через два дома от Тихоновых. Зато цыплята были всегда на удивление крепкими и здоровыми, очень быстро научались, конечно, под руководством наседок, кормиться самостоятельно, а кроме того, было так интересно за несколько дней до их рождения пробираться в отведенный для них угол и, приложив ухо почти к самим плетенкам со слегка настораживавшимися наседками, слушать едва различимый писк еще невылупившихся цыплят.

Вынув закрывавший нишу кусок полена, Сашка достал свои богатства, завернутые в довольно потрепанную тряпицу. В ней было несколько цветных, большей частью зеленых, белесых в сухом виде, но зато ярко блестевших и полупрозрачных при смачивании округлых камушков, которые почитались им за драгоценные. Виктор, правда, смеялся над Сашкиной страстью собирать их, доказывал, что это просто осколки бутылок, окатанные волнами в прибрежном песке, но Сашке не хотелось верить в столь низменное происхождение хранимой им красоты. Там же была часть щеколды от прежней задвижки на калитке дяди Назара, кольцо от старой упряжи его лошади, гайка с сорванной резьбой, подаренная Лоркиным отцом – водителем огромного, внушающего почтение самосвала, с которым Сашка уже пару раз ездил аж до самого Ачинска и обратно – на машине получалось меньше часа в одну сторону. Да и еще много чего там было - наверное, не поместилось бы в обоих карманах брюк серой школьной формы Виктора – предмете отчаянной Сашкиной зависти.

Полюбовавшись еще раз на сокровища, он завернул их в кусок старой цветастой наволочки, недавно разрезанной бабкой на тряпки. Этот лоскут, разумеется, был незаметно стащен чуть ли не из-под ее носа - иначе было бы неинтересно. Получившийся сверток лег в корзинку, заняв примерно половину ее объема. Таким образом, вполне хватало места и для целлулоидного пупса с наполовину обгрызенной ногой, полученного от Лорки в обмен на плоский серый с рыжеватыми прожилками камень с не совсем ровным отверстием почти посредине, который она почему-то называла "куриным богом". Теперь корзинку с ее содержимым можно было на законном основании держать в доме.

Прибежал с улицы разгоряченный после игры Виктор - приближалось время обеда. Отец, а особенно бабка, очень строго следили за тем, чтобы к этому времени вся семья была в сборе. После молитвы все, кроме бабки, сели за стол - отец во главе, а дети, в порядке старшинства, по правую руку от него. Бабка поставила на стол чугун с борщом, зачерпнув большим половником со дна гущи, наполнила первую тарелку отцу - кормильцу, затем всем по очереди. Борщ опять был приготовлен на слегка поджаренных свиных шкварках, которые, конечно, были бы хороши в яичнице, но с трудом лезли в горло в разваренном виде. Нина, действуя незаметно от отца и бабки, выловила ложкой плававшие на поверхности кусочки сала и неожиданно подкинула их в тарелку Виктора. Тот, едва не поперхнувшись от "подарка", тем не менее промолчал, помня, насколько строго относился отец к порядку за столом. Через пару минут Сашка с удивлением обнаружил, что все шкварки непостижимым образом перекочевали в его тарелку. Вернуть их обратно не было никакой возможности, поскольку при малом росте попытки дотянуться правой рукой с ложкой до тарелки сидевшего слева брата, к тому же зорко следящего за Сашкиными действиями, были чреваты самыми серьезными последствиями. Не оставалось другого выхода, кроме как спрятать эти противные кусочки за собственной тарелкой в надежде незаметно вынести их после обеда и скормить Дунаю. Однако за борщом последовала вареная картошка с квашеной капустой. Приподняв Сашкину тарелку, бабка обнаружила спрятанные шкварки и многозначительно посмотрела на отца. Тот тщательно облизал ложку с обеих сторон, приподнялся и влепил ею в лоб сыну. От боли, а в еще большей степени от обиды, на глаза тут же навернулись слезы. Сашка нагнул голову, чтобы их не было видно, и не заметил, как отец, сообразив, что объем спрятанного слишком велик для одной тарелки, проделал ту же экзекуцию и со старшими детьми.

Александр Дмитриевич Алексин Восток - 80

На посту

Отстояв в течение года немерянное количество караулов на посту у знамени – самый гадкий пост был, между прочим; в отличие от всех остальных – круглосуточный, поэтому и стоять все смены, и сдавать караульное помещение приходилось его составу, взмолился я как-то, чтоб поставили меня на какой-нибудь другой пост.

Поставлен я был на второй этаж административного корпуса – охранять кабинеты начальника Института и начальника Политотдела (извините, последнее слово не могу до сих пор писать с маленькой буквы) ну и, конечно, секретную библиотеку. Думается, все помнят этот длинный коридор, где глазу не за что зацепиться, окромя страшных картин на стенах.

С тоски стал я считать количество квадратиков на линолеуме, покрывавшем пол. Пока считал первый раз, глаза почти смыкались, но по окончании подсчета сон слетел, пошел повторный подсчет, затем третий, при окончании которого я был застигнут разводящим и сменщиком, решившими, что я "съехал" – а что еще можно подумать о часовом, склонившимся над полом и водящим над ним указательным пальцем?

На самом деле всё было безобидно (к сожалению, того покрытия уже нет) – квадратов было ровно 1418 – число дней Великой Отечественной войны, и именно это число мне хотелось уточнить (вот как вбивали в нас некоторые цифры – а ведь умели!).

После этого мне доверили только автопарк Еще за неделю до моего караула это была просто лафа – заходи в любой бокс, забирайся в любую машину и балдей. Но после того как один из часовых, греясь, случайно завел машину и задним ходом смял трубы отопления, все боксы были закрыты, и часовой вынужден был ходить вдоль запертых ворот боксов.

А время было – ранний сентябрь. Если кто в это время года часа в три ночи гулял по Москве, тот знает, каково это – при 2-3-х градусах "тепла" ходить по "охраняемой территории" в легком хлопчатобумажном обмундировании.

Через час погружения в мерзлоту я был схвачен дневальными по автопарку и усажен для отогрева на стуле на их КПП спиной к входной двери рядом с турникетом лицом к окошку, из которого открывался шикарный вид на весь автопарк.

Примерно в 3.15 ночи (пересменка на "Кристалле" - можно у девчонок по дешевке взять коньячный спирт) дежурный прапор, потягиваясь, сообщает, что выйдет прогуляться.

Сижу, дрожу от холода, слежу через окошко за воротами боксов с начальственными машинами. Минут через 15 слышу открывающуюся сзади дверь КПП (идиоты из "автобата" не додумались закрыть дверь на засов), но считаю, что это вернулся прапор с "добычей". А оказывается, что это - "нападающий" и, что хуже всего - из "пиджаков". Мое нереагирование на его появление он расценивает как "сон на посту".

В результате - стою я перед Сухи и Фаддеем и выслушиваю Сухин приговор:

- За оставление поста и сон на посту - объявляю вам 7 суток ареста!

Черт дернул меня апеллировать к филологии.

- Если я оставил пост, то не мог на нем спать, а если я спал на посту, то не мог его оставить!.

Тут взрывается Фаддей:

- А-а-а,! Какие 7 суток - только 10!, только 10!, да Вы посмотрите, товарищ генерал (это к Сухи) у него бриджи ушиты! И вообще - я знаю его отца - они такие!, они такие!.

Не знаю, что там было при совместной учебе Фаддея и моего отца (учились они на одном курсе), но мой батя, когда я упомянул Фаддея, кроме "г…..",ничего другого сказать не смог. В общем, свои 10 суток я получил.

На "губе" для вновь поступивших (таковых нас в тот день оказалось четверо) был проведен инструктаж. Самой запоминающейся из него была фраза:

Вы являетесь временно исполняющими обязанности заключенных!

Начальником "Алешинских казарм" был в то время некто майор МочалОв, по-видимому, обладавший некоторым чувством юмора, поскольку старшим писарем у него был мл. сержант МочАлов, а младшим - рядовой МочалОв.

При сдаче-приеме меня из рук в руки старший писарь оказал мне неоценимую услугу:

- Не вздумай говорить старшине "губы", что ты из ВИИЯ, пусть думает, что из ВОКУ.

Смысл этого предупреждения я понял только через пару дней: у старшины - прапорщика Билана - была страсть задавать уходящим на "малый дембель", т.е. освобождающимся, выполнение заведомо невыполнимых работ, после чего добавлять им от имени начальника по 3-5 дополнительных суток ареста. За пару лет до меня попались ему два наших курсанта (жалко, не знаю их славных имен).

Дембельская задача им была поставлена элементарная - наполнить при помощи кружек за 15 минут водой 200-литровую металлическую бочку, находящуюся метрах в трех от водопроводного крана. Естественно, большинство предшественников даже и не пыталось браться за мартышкин труд.

Каково же было удивление Билана, когда через 15 минут, потирая руки от удовольствия от предстоящей "раздачи слонов", он увидел ребят, сидящих на корточках рядом с бочкой, заполненной водой вровень с краями.

Смутные сомнения продолжали терзать бедного прапорщика и после их убытия, а затем на него снизошло озарение - сунув палец в бочку, он тут же уперся в ее дно. Кто имел дело с металлическими бочками, помнит, что днище у них завальцовано в боковую часть так, что между ним и нижним краем бочки образуется бурт в 5-6 см. Ребята просто-напросто перевернули бочку, а уж налить несколько литров воды особого труда не составило.

С тех пор ВИИЯковцы для Билана были хуже красной тряпки для быка.

А вообще-то, находясь на "губе", я впервые побывал в Большом театре, и даже дважды - в то время там шел ремонт, и нас возили туда на уборку мусора. Поскольку грузовики не могли подъезжать непосредственно к выходам, через которые мы выносили строительные отходы, приходилось метров сто таскать носилки по улице под охраной выводного с автоматом.

Во время очередного рейса рядом с нами остановилась в остолбенении старушка:

Сынки! А кто ж вы такие?!

На что мой напарник, хорошо погулявший в Москве в отпуске балтийский матрос Мишка, ответил:

Не видишь, что ли, мать, пленные мы.

Бабулька смогла произнести только:

- Свят-свят! Уж сколько лет после войны прошло, а всё строют и строют!

СтаканЫ

Наверняка, многие помнят гордое прозвище "стаканЫ", которое носил наш "макаровский" курс 1975 года набора. Получено оно было на втором курсе – зимой.

Напала тогда на нас какая-то хворь – аж семь человек с нашего курса обретались в лазарете – на втором этаже здания напротив КПП – сейчас там, кажется, что-то вроде склада. Кроме нас, угодили туда парочка третьекурсников, да еще и целый четверокурсник.

Старый лазарет позади памятника Ленину, выходивший окнами на Танковый проезд (сейчас там, кажется, новый старый лазарет) был к тому времени разрушен, но в развалинах была брешь, через которую можно было быстро попасть в нужный магазин.

Под внимательным и благожелательным взглядом старшекурсников мы, жившие очень дружным коллективом, собрали "гонца", вручив ему деньги на пять "пузырей".

Операция прошла успешно, за исключением полузаключительного этапа – все бутылки не могли уместиться в карманах "гонца", поэтому одна была засунута внутрь шинели под ремень.

Проходя мимо тов. Ленина, он сталкивается с помощником дежурного по Институту. При отдании чести бутылка, естественно, выскальзывает, падает на асфальт и разбивается. У помдежа – замешательство, а "гонец" со всех ног бежит в лазарет.

Мы в это время, предвкушая его возвращение, курим в туалете, расположенном у самого входа в лазарет. Вдруг во входную дверь, срывая с себя на ходу форму, под которой, конечно же, находилась пижама, и рассовывая по протянувшимся тут же рукам бутылки с водкой, врывается "нечто" с криком

Атас! Дежурный!

Водка была распита в течение нескольких секунд, а пустые бутылки выброшены в мусорный ящик.

Влетевший следом помдеж застал только мирно покуривавших больных, с напускным изумлением наблюдавших за тем, как он с невероятной скоростью прошмонал все тумбочки и мусорный ящик.

В ящике были найдены пустые бутылки из-под водки, но ему и в голову не могло прийти, что они свежевыпитые, тем более, что все всё отрицали.

Ушел он подавленный; а ведь задержись еще хоть на пяток минут, вычислил бы нас – водка ведь не действует сразу, да и запах появляется немного спустя.

Мы после такого самоистязания проспали почти полдня, а затем услышали от старших товарищей (на которых, кстати, было основное подозрение помдежа):

Ну вы и стаканЫ!

После этого случая сначала наша семерка, а потом и все "макаровцы" нарисовали на курсовках по паре китайских иероглифов (боюсь соврать, но, кажется, звучат - "бэй-цзи" - "стакан").

Секретное оружие слушателя.

В середине 80-х в ВИИЯ служил всеми любимый за неистребимое жизнелюбие полковник Ионченко - человек с легендарной и загадочной биографией, фронтовик и великолепный преподаватель военной истории. С лица его никогда не сходила озорная и совершенно неуставная улыбка. Несмотря на его беспощадность в оценке знания его предмета у него, как у всякого преподавателя были свои «ахиллесовы пяты». Разумеется, их выявлению были посвящена немалая часть интеллекта слушателей.

На одной из лекций ему понадобилось вбросить в аудиторию вопрос. Вопрос был вброшен, и указка полковника Ионченко отыскала в плотных зеленых рядах жертву. Жертва, путаясь в конспектах и фломастерах, неловко поднялась с тесного аудиторского места. По полу заскакал оброненный колпачок от ручки...

- Старший лейтенант Стадницкий... – тихо доложила жертва, прижимая к груди конспекты.

Улыбчивое лицо полковника Ионченко исказилось словно от зубной боли. Вопрос был забыт. Полковник прошел по подиуму несколько кругов, повернулся к доске, опустив, как бы в задумчивости голову... Наступившая в аудитории 1101 неожиданная тишина развернула в его сторону все взоры. Внезапно полковник выпрямил спину, браво расправил плечи и, слегка по-гусарски крутанув чубом, молодецки развернулся лицом к аудитории:

- Старший лейтенант (пауза) Стада-аницкий!!! – Громогласно объявил он, ощутимо нажав на срединное «Ц». Я подавил в себе импульсивное желание зааплодировать! Все встрепенулись.

- Товарищи офицеры! – Воззвал с подиума полковник Ионченко. – Вы ежедневно проходите мимо кладези самоуважения! Представляя себя, свою фамилию и звание, вы не просто информируете собеседника о ваших паспортных данных. Вы объявляете всему миру, что он имеет дело с офицером Советской Армии! Вы предупреждаете весь мир, что вы Честь Имеете! Вы сообщаете всему миру, что с вами шутки плохи, что вы уважаете себя, свой мундир, знаки различия и награды, что не позволите никому отнестись к ним без должного уважения! Вы даете всякому понять, что за вами бесчисленные полки гренадеров, гусар, моряков, танкистов и десантников, и их заслуги обязывают собеседника к уважению! Вы ясно заявляете, что не потерпите панибратства от нижних чинов и хамства от старших! – В глазах полковника Ионченко сверкнули молнии. – Вы предупреждаете, что за скотское отношение к вашему званию поплатится любой без различия чина и должности, ибо вы можете вызвать на дуэль всякого, пусть и фронтового полковника!

В аудитории воцарилась гробовая тишина.

- Вот что происходит, когда военнослужащий «называет свое звание и фамилию! – румяное лицо полковника Ионченко осветила озорная улыбка.

- А теперь мы будем тренироваться!..

«Дубовка»

Через несколько месяцев курс сдавал экзамен по Военной Истории. В душных коридорах «Дубовки» разносились ароматы крепкого индийского чая – полковник Ионченко не терпел взяток, но уважал чай. «Господа офицеры-слушатели» вылетали с экзамена пулями, кто с розовыми от радости лицами, кто мрачнее тучи. Пришел мой черед. Я браво прошагал к столу с билетами. Щелкнув каблуками и доложившись, я протянул руку к столу и вынул свой билет. Сердце мое упало. Я знал только два из трех вопросов!

Обычные попытки «проявить» отрывочные снимки по третьему вопросу из памяти на этот раз оказались безуспешными. Ничего не «проявлялось»! Я пошарил взглядом по плакатам на стенах. На одном из плакатов было что-то отдаленно относящееся к теме третьего вопроса, и я лихорадочно анализировал графики и схемы, пытаясь выудить из них что-либо полезное для прорыва обороны.

Экзамен шел своим чередом. Ассистентом у полковника Ионченко на этот раз был какой-то молодой майор с одной из языковых кафедр, брошенный на экзамен в качестве «тела» – члена комиссии, при этом не имевший ни малейшего отношения к предмету военной истории. Над столом дымился чай, и майор время от времени заглядывал в толстый учебник на столе, проверяя, правильно ли излагает тему очередной слушатель.

В отчаянии я решил, что настало время применить секретное оружие. Первые два вопроса я оттарабанил довольно бойко, не привлекая особого внимания молодого майора. Третий вопрос я совершенно уверенно и твердо не знал.

Я сделал эффектную паузу. В аудитории повисла напряженная тишина. Я отошел к доске с какими-то схемами и остановился перед ней, слегка расставив ноги, как бы разглядывая что-то одному мне известное и интересное. Все подняли головы от бумаг и шпаргалок в рукавах, ботинках, лацканах кителей и на коленях под столами. Даже полковник Ионченко перестал дуть на свой ежеминутно обновляемый чай и обратил внимание на меня.

Я оглушительно щелкнул каблуками! В глазах полковника Ионченко появился интерес! Я расправил плечи и по-молодецки развернулся лицом к аудитории.

- Старший лейтенант Саляхов! – Громко объявил я хорошо поставленным голосом конферансье хора имени Пятницкого. – Вопрос номер три! - И я продекламировал тему вопроса. – Развитие артиллерии в годы Великой Отечественно Войны!

Перевязанная в нескольких местах старая указка в моей руке стала изящной шпагой, когда я указал ею на какой-то плакат, совершенно не относящийся к теме вопроса. Полковник Ионченко забыл о чае и слегка откинулся на своем стуле! Я тут же скорректировал угол, под которым к нему была обращена моя грудь колесом, с тем, чтобы из поля его зрения ни на секунду не исчезали мои орденские колодки.

С этого момента я понес совершенную ахинею. Я говорил полнейший бред, что-то про артиллерию времен наполеновских войн и ее значения для Сталинградской битвы. Молодой майор полез в учебник, а мы с полковником Ионченко обменялись понимающими взглядами, мол, что с него взять, с неуча... В какой-то момент у меня неожиданно подсел голос, и что бы прочистить горло мне пришлось сделать короткую паузу. Я браво использовал ее для того, что бы повернувшись к нему боком дать ему возможность оценить мою гусарскую осанку и сделать несколько шагов вдоль доски, как бы собираясь с мыслями для продолжения. Вернувшись к исходной точке, откуда я отправился в поход для демонстрации осанки, я снова круто повернулся на каблуках и с лязгом брякнул воображаемыми шпорами.

В глазах полковника Ионченко загорелось электричество!

Майор поднял голову от толстого учебника и посмотрел на Ионченко, на меня, снова на него, и снова на меня. Он не понимал, что происходит. Я молол откровенную бредятину, но полковник не то чтобы не перебивал или не прерывал меня, а с явным одобрением в глазах наблюдал за развитием событий у доски.

А... – Майор протянул руку, как бы спрашивая разрешение задать вопрос.

Это был момент истины, или как теперь любят говорить новодемократические политики – Час Мужества.

Я посмотрел майору в глаза. Прямо в глаза! Точно в один из них! Я вложил в свой взгляд столько, сколько не должно поместиться в обычном взгляде. Я не просто проинформировал его о своих паспортных данных. Я объявил всему миру, что он имеет дело с офицером Советской Армии! Я предупредил весь мир, этого майора и даже самого полковника Ионченко, что я Честь Имею! (Только не думать о развитии артиллерии в этот момент!) Я сообщил всему миру, что со мной шутки плохи, что я уважаю себя, свой мундир, знаки различия и награды, и не позволю никому отнестись к ним без должного уважения и задавать идиотские дополнительные вопросы! Я дал ему понять, что за мной бесчисленные полки гренадеров, гусар, моряков, танкистов и десантников (и артиллеристов, черт побери!!!), и их заслуги обязывают майора и даже полковника Ионченко к уважению! Я ясно заявил, что не потерплю панибратства от нижних чинов и хамства от старших! (В моих глазах в этот момент должны были сверкнуть молнии!). Я предупредил, что за скотское отношение к моему званию поплатится любой без различия чина и должности, ибо я могу вызвать на дуэль всякого, пусть и фронтового полковника, не говоря уже о майоре с кафедры какого-нибудь драбаданского языка!

Майор закрыл рот. Мы с полковником Ионченко глядели друг на друга, как два старых фронтовика, и я страшным усилием воли старался сохранить огонь во взгляде еще хотя бы на несколько секунд...

Я отвернулся к доске, чтобы положить указку в узкое ложе у основания и дать короткий отдых глазам, в которых в этот момент был ужас студента, позорно заплывшего на экзамене. Но когда я обернулся к полковнику, у меня снова были... (см. выше!)

Майор пожевал губами, не понимая реакции полковника. А полковник Ионченко уже потянулся к моей «зачетке». Пламя в моих глазах чуть не было залито пеной незаслуженной радости в момент, когда в ней появилась уверенная «пятерка».

Я подобрал со стола «зачетку», не сгибая ни на градус спину, развернулся, треснув каблуками, и зашагал в выходу.

В коридоре клубилась толпа. Я открыл «зачетку» и проверил, не приснилась ли мне пятерка, спасавшая мой «красный диплом». Пятерка была там!

Приоткрылась дверь, впуская нового слушателя, а из аудитории в короткий момент, пока она была открыта, донеслось громовое:

- Старший лейтенант... – И дверь захлопнулась.

Секретное оружие работало.

«Мата»

Подавляющее большинство бывших курсантов ВИИЯ, начиная с 1975 года, знают светлой памяти Макарова Анатолия Георгиевича под кличкой "Мата". Не так давно мы, его первые питомцы, с удивлением узнали, что затем многие его воспитанники стали называть его "Матыч". Это такой же нонсенс, как назвать генерала Андреева не "Дедом", а "Дедычем".

Хотелось бы напомнить этимологию этого прозвища. Каждый, кто учился на "востоке", в отличие от "запада", где учили в основном знакомые уже языки, видимо помнит, как поначалу все было внове, как делились друг с другом в курилке только что полученными знаниями о еще непонятных, но таких интересных языках. С самого начала нас поражало, что А.Г. Макаров знал практически все обо всех, включая родственников и внутрисемейные отношения курсантов (видимо, в этом и проявляется педагогический талант воспитателя).

От наших "индонезийцев" мы узнали, что "мата" означает "глаз", а "мата-мата" – или "глаза", или "шпион". И почти до второго курса у Георгиевича была кличка "Мата-Мата" (тем самым мы отдавали дань его всезнайству), но затем, по мере нашего взросления, она редуцировалась в славное до сих пор и, надеюсь, на долгие времена "Мата!". Так что, в соответствии с нормами русского языка "Матычем" может называться только его сын – Димка, но никак не сам Мата.

Начальники

Хотелось бы добавить несколько историй к воспоминаниям о наших доблестных и легендарных начальниках.

Осенью 1975 года генерал Баско готовился передать бразды правления вторым факультетом ("востоком") новому начальнику (мы еще не знали, что им станет Сухи). Старшиной факультета (не знаю, есть ли сейчас такая должность) был тогда прапорщик "Михалыч", известный тем, что еще в годы войны был спасен Басом от трибунала за кражу цистерны спирта, за что был благодарен генералу "по гроб жизни".

Каптерка Михалыча (неслабого размера, надо сказать) находилась у нас на курсе, каждый день Баско приходил туда, "принимал на грудь" пару стопок коньячку, а Михалыч в это время лично наглаживал ему брюки до бритвенного состояния стрелок.

В один из дней, когда я дневалил, на нашем этаже появился пятикурсник с девушкой-невестой. Если помните, в прежние времена было принято получать "добро" на женитьбу от начальства. Получив от меня утвердительный ответ на вопрос: "Бас здесь?", жених широко распахнул дверь в каптерку, держа под руку невесту. Увидев Баса, расхаживающего в одних трусах и кителе со звездой Героя (Михалыч в это время гладил брюки), он произнес "Пардон!" и захлопнул дверь. Вдогонку из-за двери раздалось: "Ишь, "пардон", - француз, е. твою мать!"

***

Через полгода нас глубоко поразил Сухи, выстроив наш курс на седьмом этаже недавно выстроенного учебного корпуса по случаю празднования 1-го Мая. Хорошо было стоящим во второй шеренге, нам же, находившимся прямо перед ним, пришлось туго, потому что тяжело было сдержать смех, услыхав фразу: Товарищи! Этот праздник отмечают вместе с нами НАРОДЫ ВСЕХ ПЛАНЕТ МИРА!"

***

После непродолжительного периода заигрывания с курсантами (видимо все, кто учился на "востоке" в 1976 году помнят это), Сухи ударился в другую крайность – стал перегибать палку по поводу и без. В феврале 1977 года он устроил факультетский смотр. Всё, вроде бы, было нормально, но, почему-то, захотелось ему уязвить Мату. Осмотрев наш строй, получив сунутую под нос порцию носовых платков, расчесок и прочей дребедени, Сухи вдруг возопил: Макаров! У вас курсанты нестрижены! Через неделю повторный смотр, и чтобы все были пострижены – чтобы было СПЕРЕДИ, КАК СЗАДИ, А СЗАДИ НА-НЕТ!"

Несколько шутников (я в том числе) сочли, что такое требование к прическе означает стрижку налысо. Что и было сделано.

Перед повторным смотром Мата пришел в ужас и поставил всех "лысых" в наряд. На этот раз смотр прошел нормально, но в конце Сухи решил проверить нашу казарму.

Лысый дневальный (в феврале!) его поначалу не слишком удивил, но когда прибежал с докладом такой же дежурный, он потребовал к себе весь наряд. Увидев кучу лысых, Сухи обомлел, но, формально, наказывать нас было не за что.

Тогда он обратил взор на кривой гвоздь, неведомым образом оказавшийся в стене прямо напротив тумбочки дневального.

– Макаров! А этот гвоздь нахера сюда захерачен?!

На что Мата абсолютно невозмутимо ответствовал:

- А этот гвоздь сюда захерачен, товарищ генерал-майор, с целью дабы-зябы под соцобязательства.

Вопрос был исчерпан.

***

Было это весной 1977 года - птички поют, почка на почку, щепка на щепку, а я парюсь в казарме на 2-м курсе. Хотя вообще-то в моем положении париться можно - предыдущей осенью незабвенный Мата назначил меня после 10-суточной отсидки на губе для исправления(!) на должность "холодного каптерщика". (С условием, чтобы через месяц количество веников, скребков и т.п. увеличилось не менее, чем на 10-20%).

Проживали мы тогда в самом конце проспекта им. Карбышева над РОУПом на втором этаже, а наша с Шурой Исаевым (естественно, известным под кличкой "Штирлиц") каптерка - первая дверь под аркой за "чипком", т.е. там можно было абсолютно автономно обретаться, что я и делал, тем более, что в ней имелись две кровати с немерянным количеством матрасов и шинелей, а также другого теплого обмундирования, регулярно подкидываемого на хранение подальше от глаз проверяющих "теплым каптерщиком" Серегой Маркаряном.

И все же - весна, тяга к перемене мест, а именно - ну ее, эту службу! И забил это я на нее, добиваясь отчисления, по полной схеме. Неделю демонстративно не ходил на занятия, выбирался из каптерки только в столовую, лежал, пил, читал (ребята мужественно отмазывали).

Наконец был все-таки отловлен Матой после завтрака у входа в учебный корпус, выслушал его нравоучения и пообещал (искренне!), что вот сейчас сбегаю в казарму, почищусь-побреюсь-умоюсь и пойду на занятия, поскольку я и так "уф-мудак", а в противном случае буду им как минимум в кубе.

Тут сзади раздается всем известный вопль "Почему?!". В результате бурных словоизвержений Сухи выясняется, что я неподобающим образом стою перед начкурсом, при ближайшем рассмотрении у меня сапоги покрыты кирпичной пылью, бляха не чищена, а сам я небрит, за что мне объявляется 5 суток ареста.

Ответив "Есть!" иду, естественно, не на занятия, а в свою каптерку.

Приняв от тоски пару пузырей "портянки", вспоминаю, что в лазарете лежит мой земляк ("Зёма") Леха Родионов, и ему, наверное, тоскливо. Беру с собой еще пузырь и маленького игрушечного крокодила, глядя на которого мы с Зёмой обычно тосковали; если помните, была песня, где были такие слова: "а мне опять приснился крокодил зеленый, зеленый-презеленый, как моя тоска".

Посидели мы с Лехой у него в палате, собрался я идти к себе, открываю дверь, а по коридору идут начмед и Понос с прапором-фершалом. Ну, конечно, крики - грязный, без халата, пьяный!

Я бы, может, и убег, но тут в приоткрывшуюся дверь высовывается сначала рука с игрушкой, а затем умиленное Лехино лицо, которое с нежность произносит:

- А мне Зёма крокодильчика принес!.

В результате нас обоих под конвоем прапора ведут к Сухи. Лехе объявляются 5 суток ареста. А мне (сапоги грязные, бляха нечищеная, небрит): Ну-у, 7 суток вам будет много (облегченно вздыхаю про себя), а 10 - в самый раз!.

Полный облом и доклад Мате, который смотрит не шибко добрым взглядом. Выйдя от Маты, мучительно размышляю, куда податься, чтоб загасить тоску, и тут вспоминаю, что на так называемом 2-м цоколе - с противоположного торца от главного входа в учебный корпус - дневалит друг, Мишка Иванов (Майкл).

Иду к нему, рассказываю свою опупею. Майкл утешает, предлагает залезть на крышу лифтового холла, засыпанную смесью керамзита и мелкого гравия, и развлечься метанием этих камушков в прислоненную к ограждению крыши картонку. Чем мы и занимаемся в течение получаса (кстати, Майклу в психотерапевты бы идти - я напрочь забыл свои горести).

Вдруг, после очередного промаха, снизу раздается "Почему?!". Пока мы перелезали через стенку на лестничный пролет и спускались в лифтовой холл, Сухи уже поджидал нас внизу, стряхивая со своей фуражки характерную керамзито-гравийную пыль. Конечно, наказать нас за прямое попадание он не мог, поэтому вынужден был искать предлог.

Кто ищет, тот всегда найдет! - под батареей была обнаружена горелая спичка. Майклу было приказано доложить начкурса и получить наказание от него, а мне (сапоги грязные, бляха нечищеная, небритый - хорошо еще дышал в себя) - 3 суток ареста. При этом записывает наши фамилии - из военных билетов.

Приходим к Мате. После доклада тишайшего и наиисполнительнейшего Майкла Мата немного обалдевает: "Ну ты, к-х, к-х, даешь", затем в его голову закрадывается смутное подозрение по поводу моего присутствия при этом действе.

На вопрос "А ты, к-х-х, мудак, чего приперся?" я даю четкий ответ и вылетаю из кабинета под "незлобное, тихое слово" Маты.

На следующий день, при еженедельном подведении итогов, Сухи, в конце сборища, вдруг спросил:

- Макаров, а почему это у меня на листке записаны фамилии двух ваших курсантов, Иванова и Алексина?

Мата, не моргнув глазом, ответил:

- Так это наши отличники, которых я не успел включить в список на поощрение Вашей властью.

Подумав немного, Сухи изрек:

-Ну, не успели, так не успели, поощрите своей властью.

В результате Майклу не было ничего, а я отделался тремя нарядами.

* * *

Наверняка, многие помнят уцелевший в ходе многочисленных перестроек и "усовершенствований" маленький клочок земли с деревьями и клумбой, сиротливо примостившийся возле плаца рядом с забором вдоль Волочаевской, между старым (теперь уже былинным) "чипком" и танковым классом. Он давно уже называется "квадрат", поскольку таковым и является. А ведь до прихода Ивана-Строителя (Катышкина) в его центре находился знаменитый фонтан, окруженный КРУГЛОЙ клумбой и не менее круглой заасфальтированной дорожкой; и называлось тогда это место - "круг".

Как-то, во время обхода территории, в результате которого мы потеряли парк с деревьями и лавочками (зато приобрели вдвое увеличившийся плац), И.С. обнаружил это вопиющее безобразие - " В армии должно быть все параллельно и попендикулярно!"

В результате в течение пары дней круг был заменен на квадрат с соответствующим "приведением в соответствие" и прилегающей территории и снесением фонтана.

Вскоре после этого состоялась церемония приема нового учебного корпуса.

Вдоль фасада здания у главного входа, у входа в курсантскую столовую и запасного лифтового холла были сооружены гипсо-бетонные цветочницы в виде больших белых тюльпанов.

Несколько курсов не могли вовремя зайти в столовую, пока И.С. распекал своего зама по тылу:

- Это что еще за порнография?! Какую смысловую нагрузку несут эти фиговины?!

На следующий день "фиговины" стали нести смысловую нагрузку - между лепестками красным по белому фону были нанесены полковые, а вдоль оси каждого лепестка - батальонные разграничительные линии.

Инцидент был исчерпан.

* * *

В мае 76-го мы узнали из уст самого Сухи, что звание Героя Советского Союза можно получить за… плохое знание военной топографии.

Дело было так - накануне Дня Победы проходило торжественное собрание восточного факультета все в том же институтском клубе. На сцену, в президиум, были приглашены помимо начальства, лучшие курсанты с каждого курса. От нас был делегирован Валера Е. (кстати, вполне заслуженно - и парень хороший, и фрунзенским стипендиатом стал через пару лет). По своей временной "демократичности" Сухи усадил его рядом с собой в первом ряду президиума. Во время основного доклада, который озвучивал Фаддей М., многие обратили внимание на странную мимику Валеры, все время косившегося на папку, лежавшую перед Сухи.

По окончании доклада из зала был задан "неожиданный" вопрос к Сухи с просьбой рассказать, как он получил свое высокое звание (как у нас о нем говорили - "Герой всего Советского Союза").

Немного пожеманничав, Сухи вышел к трибуне со своей папкой и, сказав: "Не буду многословен, но если вкратце…", раскрыл папку и "коротенько, минут на сорок" прочитал несколько десятков страниц, вложенных в нее.

Суть сводилась к тому, что танковой роте, которой он командовал, была поставлена задача совершить отвлекающий рейд в тылу противника на фланге основного удара армии - на глубину 20-30 км.

Помотавшись по немецким тылам, Сухи вдруг понял, что абсолютно не понимает, где находится. Действовать стал строго наобум, в результате вышел с ЗАПАДА к городу Слоним, от которого до линии фронта было около ста километров.

Несшая полицейскую службу в городе команда резервистов-инвалидов частично сдалась в плен, частично разбежалась. Поэтому немцы узнали (у страха, как известно, глаза велики), что Слоним захвачен крупными силами русских.

Естественно, к Слониму немцы при отступлении не пошли, а на третий день томительного ожидания в город вошли наши наступающие части, с удивлением обнаружившие не выходившую на связь (рации-то слабоваты) "павшую в боях за Родину" танковую роту.

Сначала командира роты (Сухи), по его же признанию, хотели было судить за невыполнение приказа, но по здравому размышлению дали ему звание Героя.

Насколько я помню, в последующие годы Сухи больше эту историю не рассказывал - видимо, подсказали "имиджмейкеры".

А у Валеры мы спросили насчет его странного "театра мимики без жеста" во время его пребывания в президиуме.

- Мужики, перед Сухи лежала красная сафьяновая папка с золотым тиснением - изображение звезды Героя, а под ней слова – "Я И МОЙ ПОДВИГ"!!!

* * *

Осенью 76-го на третьекурсника - "араба" Сергея П., проходившего стажировку в Алжире, положила глаз молоденькая жена французского атташе. В результате операции, проведенной местными (а может быть, и не только местными) спецслужбами, "сладкая парочка" была застукана в автомобиле в момент приступления к соитию. В результате Серегу, правда без лишнего шума, выслали на Родину.

Через пару-тройку месяцев в институтском клубе проходило общее собрание "Востока" - подведение итогов за семестр. С докладом выступал, естественно, И. М. Сухи.

После оптимистических слов о наших победах и достижениях он, как положено, приступил к освещению "отдельных недостатков", в числе которых, конечно же, не мог не упомянуть данное происшествие. При этом, то ли И.М. не удосужился предварительно прочитать "свой" доклад, то ли злую шутку с ним сыграла его феноменальная забывчивость, но прозвучало это так: Курсант П., находясь в заграничной командировке, пытался изнасиловать жену иностранного дипломата, ЗА ЧТО?!! (последние два слова были произнесены с непередаваемой вопросительно-недоуменно-возмущенной интонацией) - перевернул страницу доклада и спокойно закончил фразу - был выдворен из страны пребывания.

Можете себе представить испытанные всем факультетом боли в животе от смеха!

После этого в течение довольно продолжительного времени Серега вздрагивал, когда неподалеку от него кто-нибудь, как бы невзначай, начинал напевать песню Высоцкого "крокодилы, пальмы, баобабы, и жена французского посла".

* * *

В конце 70-х был поставлен рекорд по минимальному сроку нахождения в должности начальника курса – менее суток. Один из курсовых офицеров "Востока" (между прочим, очень достойный человек, впоследствии не один год прослуживший начкурса), на радостях от повышения в должности отметил это событие с друзьями с соответствующим размахом.

На следующее утро в кабинет к нему, страдающему от жестокого похмелья, заявился генерал М.М. Танкаев, желавший лично побеседовать с новоиспеченным начальником.

Беседа происходила при открытых дверях, рядом с которыми находился дневальный по этажу, поэтому она и стала достоянием общественности. Осмотревшись в кабинете, Магометыч остановил свой взор на вытянувшемся в струнку капитане и недовольно произнес:

- Пил.

На это последовал незамедлительный ответ:

- Никак нет, товарищ генерал!

- А я говорю – пил! - начиная заводиться, повторил Магометыч.

- Да точно не пил, товарищ генерал!

- Я говорю тебе – пил!!! – звереет начальник института.

- Ну, выпили вчера немного с ребятами…

- А я говорю – пил витират нада!!! проорал Магометыч, проведя пальцем по пыльному подоконнику.

Приказ о снятии с должности был подписан через час.

* * *

Наш первый "макаровский" набор воистину мог носить это звание хотя бы по причине того, что кроме начальника эту фамилию на курсе носили еще двое – курсант С. Макаров и мл. сержант И. Макаров.

Как-то, будучи на втором курсе, попал я в наряд вместе с ними обоими. Стою "на тумбочке", раздается телефонный звонок. В трубке слышится голос Александра Федоровича О., который был у нас в то время курсовым офицером:

- А кто сейчас дневальный свободной смены?

Я отвечаю:

- Курсант Макаров.

– А дежурный?

– Младший сержант Макаров.

В ответ слышу:

- Хорошо, передай Макарову, чтобы он бегом отправил Макарова в учебный корпус к Макарову.

Никто из нас, конечно, не мог понять, который из Макаровых должен был бежать к начальнику курса, поэтому отправились оба.

Потом, правда, оказалось, что дежурный И. Макаров, работавший над экстренным выпуском стенгазеты, всего-то и должен был доложить по телефону о ходе работы над "ненаглядной" агитацией, так что бежать никому не надо было. Зато фраза осталась!

* * *

В сентябре 1979 года попал я на долечивание после ранения в Афгане в госпиталь им. Бурденко. В то же время угодил туда с приступом стенокардии и тов. Сухи.

В госпитальном саду стояла тогда беседка (не знаю, сохранилась ли сейчас) с дощатым основанием. Под беседкой жили три госпитальных собаки, всячески привечаемые и подкармливаемые больными – одна - одноглазая, другая – трехлапая, третья – с отхваченным до половины хвостом – в общем, братья (или сестры) по несчастью.

Накануне дня выписки Сухи я вдруг узнаю от излечивающихся граждан, что им пришлось встать в глухую оборону вокруг беседки, чтобы не допустить к прячущимся под ней собакам вызванных живодеров.

Оказалось, что эти ласковые ко всем собаки покусали нашего Сухи, которому предстояла мучительная процедура уколов против бешенства.

Самое смешное в этой истории, что собаки таким образом отомстили нашему кандидату военно-педагогических наук – если народ помнит, то тема его кандидатской диссертации – "Использование собак против танков противника в годы Великой Отечественной войны"!

***

Осенью 1977 года наша группа из восьмерых "макаровцев" отправлялась на стажировку в Афган. Как положено, сдали мы военные билеты, получили загранпаспорта, и отправились на склад "Десятки" за "гражданским обмундированием".

В помещение склада заходили по одному, и каждый долго выбирал себе лучшее из того, что нам могли предложить. Отобранную одежду нам упаковали в не слишком большие, но и не совсем маленькие свертки из плотной черной бумаги, после чего мы дружно двинулись к метро, чтобы разъехаться – кто в казарму, а кто (москвичи) - по домам.

Возле метро шатался скучающий патруль и, естественно, его внимание привлекла группа курсантов, несущих какие-то подозрительно одинаковые свертки. После того, как вместо ожидаемых военных билетов с вложенными "фишками" начальнику патруля были предъявлены свеженькие загранпаспорта, на него было жалко смотреть – его ум, видимо никак не мог совместить сочетание таких документов и общевойсковой курсантской формы.

Искреннее чувство благодарности и облегчения появилось в его глазах после того как командир нашей языковой группы Миша С. что-то прошептал ему на ухо. Мы сразу же были с почетом отпущены. На наши расспросы о том, что же он сказал старлею, Миша, наконец, сдался: Я сказал, что мы из ВИИЯ с разведческого факультета. Отправляемся на задание.

На следующее утро вся наша восьмерка уже в гражданке встретилась в месте сбора у метро неподалеку от Старой площади – сдавать комсомольские билеты в ЦК ВЛКСМ. Тут выяснилось, что желание приодеться получше сыграло с нами шутку – семеро были одеты в одинаковые темно-синие югославские плащи, а Миша – в такой же, но бежевый.

Вспомнив какой-то детектив, в котором сражались две банды – в белых и черных плащах, мы решили разыграть прохожих – двое взяли Мишу под руки, а остальные составили авангард и арьергард.

С сосредоточенно-серьезными физиономиями мы двинулись по краю площади. Пройти нам удалось не более пятидесяти метров. При этом в одежде и облике остановивших нас людей тоже было что-то неуловимо общее – пока они бродили порознь, это не бросалось в глаза, но когда они собрались вместе...!

А в ЦК мы попали на три часа позже назначенного времени, да и вообще, хорошо, что попали.

***

Году в 1975 за очередной залет был отчислен после первого курса Шура К., известный многим под несколькими кличками, одна из которых, в соответствии с цветом его носа – "Слива". Через год, успешно поруководив комсомолом во 2-м московском медучилище, Шура восстановился в ВИИЯ и попал в нашу языковую группу на непыльную должность "вольного сержанта" – звания его не лишили, командиром не поставили, а надбавку за звание платили.

Беда Шуры оказалась в том, что у его прежней группы второй язык был немецкий, а у нашей – английский, в котором Шура был, естественно, ни бум-бум. И вот, на одном из первых занятий, преподавательница задает Шуре вопрос:

- What seas is the Soviet Union washed by? – (для "неангличан" – "Какими морями омывается Советский Союз?").

Из всего вопроса Шура воспринял только "Soviet Union" (надо быть полным идиотом, чтобы это не понять) и навевающее какие-то смутные ассоциации "washed".

Ответ Шуры поверг в транс не только бедную преподавательницу, но и всех нас:

- The Soviet Union вождь is Владимир Ильич Ленин!

А когда после очередной командировки нас "опустили" еще на один курс – т.е. наши бывшие однокурсники уже на пятом, а мы опять на третьем, нечто похожее выдал Валера К., чью большую нескладную фигуру тоже должны помнить многие.

Фразу "He was named after his grandfather" ("Его назвали в честь деда") он перевел: "Его позвал дедушка". Услышав дружный хохот одногруппников, Валера поправился, чем довел народ до истерики: "Его окликнула бабушка".

* * *

Упоминавшийся уже мною Шура К. ("Слива") отличался интересным и загадочным качеством – пить мог "немерянно", но не мог втолкнуть в себя даже самую маленькую стопочку водки, если предварительно не "примет на грудь" бутылку портвейна.

Поэтому, если на какой-либо "рюмке чая" предполагалось его присутствие, для него приобреталась личная "бомба" – лучше всего "Кавказ" или "777". При этом он искренне считал, что весь остальной народ не пьет эту бормотуху исключительно из-за чувства стеснения – чтоб, мол, не терять имидж.

Как-то, после очередного "залета" (не слишком, правда, крупного), за что был тёрт "фэйсом об тэйбл" замполитом факультета Фаддеем Тимофеевичем М., Шура ухитрился-таки попасть в увольнение. Вернулся он необычно возбужденный, весь какой-то на подъеме.

Лишь спустя минимум полчаса Шура объяснил причину: Мужики, захожу я в гастроном на Смоленке, хочу взять "портвешка", и вдруг слышу сзади девичий голос – "Товарищ военный, Вы не могли бы мне посоветовать, что бы мне взять из спиртного для моего дяди – у него завтра день рождения?" - Я хотел было предложить ей портвейн, но затем оглянулся и увидел писаную красавицу – худенькая, стройненькая, молоденькая! Ткнул пальцем в самый дорогой коньяк. – "Ах, я так и думала, что у Вас хороший вкус!" Потом помог ей донести сумки с покупками до дома, а напоследок она пригласила меня назавтра на день рождения дяди на вечер клавесинной музыки, при этом она обожает военных.

На следующий день Шуру, всегда предпочитавшего девушкам портвейн, в надежде на то, что это – судьба, обряжали в "самоход" чуть ли не всем курсом.

Вернулся он в казарму необычно рано, весь "обпортвейненный" и смурной. Только наутро смог он оправиться от потрясения: Ребята, прихожу я к ней, она открывает дверь и зовет дядю. И тут из комнаты в коридор выходит Фаддей Тимофеевич в тапочках!

Александр Дмитриевич Алексин В-81:

Памяти Юры Стокоза

Я расскажу о том, какую, в прямом смысле, переломную роль Юра Стокоз сыграл в моей судьбе.

В конце августа 1978-го мы с ребятами вернулись из первой командировки в Афган. После этого был краткосрочный отпуск, в котором я, по-дурости, успел и жениться на своей давней любви, и развестись с ней (не нужен я ей оказался).

В институт я вернулся, естественно, в абсолютно расстроенных чувствах (к тому же, ещё и опоздав почти на двое суток) - курсант, в будущем потенциальный выпускник, с подмоченной репутацией (фразу "морально устойчив" никто разведенному в характеристику не впишет) после выпуска никому из "покупателей" не нужен будет. Потому я и написал рапорт об отчислении из института, и отдал его новому начальнику курса Парамонову (после годичной командировки нас "опустили" на один курс).

И тут приходит известие о гибели Юры...

В почетный караул у его гроба поставили ребят из моей группы - всех, кроме меня (отрезанный ломоть...) И в это время к Парамонову приходит наш мудрый Мата - Макаров, который был нашим начальником курса первые два года. Он настаивает на том, чтобы меня включили в состав караула, притом в ту смену, которая провожает гроб при его выносе (она после этого не меняется, и остаётся и при похоронах).

Пока я стоял у гроба Юрки, пока мы ехали на кладбище в Пушкине, пока Юрку хоронили, во мне всё больше крепла мысль, на появление которой, видимо, и надеялся Макаров - "Да где бы ни пришлось служить, всё равно, хоть как-нибудь, а раннюю Юркину гибель, может быть, восполнить и удастся..."

После похорон я зашел в кабинет Парамонова и спросил, дан ли ход моему рапорту. Когда он ответил мне, что рапорт пока еще лежит у него в столе, я попросил отдать его мне, мол, переписать хочу. Получив рапорт в руки, я разорвал его.

Парамонов, поняв в чем дело, все-таки уточнил у меня: - "Это что

значит - переписал?" Я ответил: - "Так точно!" После этого он гаркнул: - "Пять нарядов вне очереди!"

Я, понимая, что возвращаюсь в святое для меня состояние курсанта

любимого института, радостно ответил: - "Есть пять нарядов вне очереди!"

В тот день мы с ребятами с курса решили, что первых сыновей назовем в честь Юры.

... И сейчас очень приятно, что при встречах с ребятами не приходится вспоминать, как зовут их сыновей, достаточно спросить: - "А как твой Юрка?"...

Когда мой сын (естественно, Юрка) поступил в институт, Макаров, который к тому времени заведовал секретной библиотекой, всячески старался его привечать, хотя это и шло обоим во вред из-за ревности бывшего тогда начальником факультета восточных языков Радионова (я эту падлу, иного слова не могу подобрать, помню ещё в мои курсантские годы, когда он был курсовым у юристов).

Заодно посылаю фотографию Юры - она изначально была черно-белая, постоянно стояла на рабочем столе Макарова, потом он попросил меня её "оцветить", и в таком виде она у него и была.

Кстати, Клуб, неплохо было бы и разделы о наших отцах-командирах ввести - они ведь столько внесли в наше формирование...

Александр Дмитриевич Алексин Восток - 80:

АФГАН

Вечером 16 июля 1979 года в штаб корпуса поступило донесение о том, что полк, дислоцированный в селении Зурмат (примерно на полпути от Гардеза до Газни, то есть километрах в 35—40 от нас) оказался окруженным крупными силами противника и несет большие потери.

На следующий день командир афганского корпуса, его советник полковник Шипилов, советник начальника артиллерии и я вылетели на вертолете Ми-24 в Зурмат для оценки обстановки и принятия решения о необходимых мерах. На подлете к Зурмату решили сделать облет, чтобы сверху увидеть, что происходит в действительности — не секрет, что донесения «с мест» зачастую бывают паникерскими. «Духов» оказалось, действительно, несколько сотен — это только замеченных нами. Мы пролетели менее половины периметра обороны полка и были сбиты огнем ДШК — пули, как выяснили потом, разбили автомат перекоса винта. Ми-24 — штука тяжелая, поэтому в режиме авторотации он не садится, как какой-нибудь Ми-8, а практически падает.

Вот мы и шлепнулись посреди «духов» со 150 метров так, что при ударе о землю штурман погиб, а дверь заклинило — если помните, в 24-ке она не отодвигается в сторону, а представляет собой две половинки — верхнюю и нижнюю (она же трап). Вертолет по иллюминаторы бронирован, кроме двери (ее иначе не поднимешь). Ошалевший комкор бросился к заклинившемуся выходу, то есть в незащищенное от пуль место. Шипилов заорал мне: «Сашка, убери этого идиота, убьют ведь!» Комкор весил раза в полтора больше моих 70 кг, но как-то оторвать его от бесполезной ручки на двери мне удалось, даже более того, повалить на пол.

В это время по нам стали стрелять и со стороны моего (левого) борта, и с противоположной. Расстояние до душманов было, наверное, метров 70—80, — мы упали возле кишлака, из-за дувалов которого по нам вели огонь; одновременно, под его прикрытием, «духи» перепрыгивали через дувалы, чтобы подобраться к непростреливаемой нами зоне — со стороны хвоста — похоже, живыми взять хотели, да в этом им еще помогало поле низкорослой (чуть больше полуметра) ржи, на котором мы оказались.

Первую пулю я схватил, когда, подмяв под себя комкора, открыл огонь из автомата по перепрыгивавшим через дувал «духам». Обидно было, что стрелявшего я видел, но быстро перенести на него огонь не мог — главнее было снять перепрыгивавших. Повезло остаться в живых благодаря банальной близорукости — известно, что изучающие восточные языки с точками-черточками в написании, быстро теряют зрение, вот и у меня правый глаз стал видеть хуже левого, поэтому я и приноровился стрелять не с правой, а с левой руки, чтоб целиться нормальным глазом, правда пришлось несколько часов протачивать на компенсаторе добытым по знакомству надфилем новую канавку для того, чтобы отдача шла в нужную руку.

А суть проста — чтобы попасть в сердце противника, то есть убить его наверняка, отсчитайте вниз от его прицеливающегося глаза два вершка, ну, для простоты, два расстояния между большим и указательным пальцами растопыренной ладони — туда и бейте. А я-то развернут другим боком — вот и попадают мне не в левую, а в правую половину груди.

Пока немного очухался (впечатление такое, как будто кто-то монтировкой по спине со всего размаху жахнул, так что ни вдохнуть — ни выдохнуть), в это время подо мной завозился комкор — ему на лицо моя кровь попала. Значит, опять уминать его надо, поскольку Шипилов орет, что главная задача для нас — афганца спасти. Умял, поднялся, стал опять стрелять. До сих пор перед глазами стоит изумленное лицо стрелявшего перед этим в меня — почему жив?! Снял я его только с третьей очереди — все время отвлекался на то, чтобы не допустить ползущих по полю «духов» зайти нам в хвост.

А минут через 15—20 (точно не помню — отсчет времени вели только по расходованию боекомплекта), спасибо тому же Максу Коробову В-81: благодаря его умению наладить взаимоотношения со службой артвооружения у меня на поясе было 4 полных подсумка с магазинами для автомата, да еще изначально строенный магазин (три магазина, обмотанные вместе изолентой), то есть 12 дополнительных магазинов, которые у меня (по ощущениям, вообще-то, из-за боли — как будто из меня) по мере расходования боеприпасов выдирали, я получил вторую плюху — при этом, почти в то же самое место. «Духи» вопили уже возле вертолета. Шипилов каким-то потухшим голосом, достав из кобуры пистолет сказал, стараясь не глядеть в мою сторону — я уже к тому времени валялся мешком: «Саш, я не смогу. У тебя гранаты есть?» Гранат нам не было положено, но какой же переводчик не добудет запретный плод?! В нагрудных карманах вместо положенных индивидуальных медицинских пакетов у меня, естественно, лежали две Ф-ки с запалами в целлофановой обертке. Я показал глазами на местонахождение гранат — после этого Шипилов вынужден был отвлечься, чтобы отстреливаться, затем он крикнул мне: «Вяжи, а по команде взрывай!» «Вязать» значило прикрепить гранаты к бензобаку внутри вертолета — не живыми же сдаваться! Благо всякой проволочной арматуры хватало.

Пока я, по мере сил, прикреплял гранаты к баку, рядом с нашим вертолетом раздались несколько взрывов НУРСов — мимо случайно пролетал афганский Ми-8, его пилот заметил, что мы отстреливаемся, ударил по «духам», подождал, пока его второй пилот ударами приклада по заклинившему замку заставит дверь открыться, и взял на борт всю нашу команду, включая и меня. Когда выскакивали из вертолета, я намертво вцепился в ремень своего автомата — в свое время батя мой, воевавший в Отечественную командиром батареи 45-мм пушечек, кидаемых на самые опасные направления, сказал мне, что самое страшное для бойца — потерять свое личное оружие. Автомат встал наперекосяк в дверном проеме — меня дергали до тех пор, пока не догадались ударить снизу по натянутому ремню — приклад освободился, и меня можно было бегом доставить к Ми-8, при этом, все это — под постоянным обстрелом.

Что впечаталось в память — низкая золотистая рожь, чуть выше колена, а я с запрокинутой назад головой вижу падающие ровными колоннами стебли ржи, срезанные пулями, и понимаю, что бьют по ногам, чтоб всех нас взять тепленькими. Не знаю, как только Бог уберег.

Вертолет доставил нас в Гардез, и только там Шипилов ответил мне на вопрос, что он имел в виду, говоря: «Саш, я не смогу». Он, чтобы не попасть в плен, стреляться хотел, а меня, беспомощного, застрелить не смог бы.

Пока летели, связались с землей, в Гардезе срочно дозаправились, приняли на борт примчавшегося доктора Юру (ему спасибо за жизнь — это он сказал, что если везти на автомобиле, то и четверти расстояния живым не довезут), гонявшего нас за то, что мы вместо бинтов норовили запихнуть себе в карманы лишние гранаты, и доставили меня в наш госпиталь в Кабуле. Пока летели, я вспомнил старинное афганское правило, что раненный в спину — не воин, это — позор — ты повернулся спиной к врагу. А болела-то у меня спина (выходные отверстия всегда больше входных), и именно туда доктор Юра впендюрил мне целых шесть индпакетов, чтоб кровь остановить. Какое же счастье было услышать от него в ответ на мой вопрос: «Я что, в спину ранен?» ответ — «Да ты что, в грудь, при этом дважды».

Ну, потом были долгие дни в кабульском центральном госпитале, где через две недели ко мне в палату зашел летчик-афганец с обожженным лицом — (это оказался пилот спасшего нас вертолета), а второй пилот, сбивший замки на двери нашего вертолета, тем самым освободивший нас, погиб через неделю после того случая оттого, что их экипаж пытался спасти загнанных на какой-то пригорок — ну, это по афганским меркам — бойцов, а в них попал снаряд, который просто разметал их. Пилоты выпрыгнули из горящего вертолета, командиру повезло — он зацепился бедром за скобу бокового иллюминатора, разорвал себе мышцы бедра и упал, а второй пилот встал на ноги, и тут через него прошли сошедшие с подвесок НУРСы, опалив командиру лицо.

Потом, после того как стал транспортабельным, перевезли меня с Москву в госпиталь им. Бурденко, после этого дали мне отпуск по болезни (затем не знали просто, что со мной делать — вся группа моя в Афгане, учить одного человека, вроде как не положено, ну, пристроили меня к кафедре ближневосточных языков, чтоб, мол, обретался там до приезда однокашников — месяца три всего оставалось).

А тут 27 декабря 1979-го — ввод войск в Афган. Ребятам со старших курсов срочно присваивают офицерские звания и отправляют туда, а я, что, забыт, никому не нужен?! Через начальника политотдела Института Рыбникова (спасибо ему, и царствие небесное) дохожу аж (страшно подумать) до начальника ГУКа Шкадова — получаю высочайшую бумагу о разрешении (при условии прохождения медкомиссии) отправить меня, куда мне надо (шутка, конечно).

Медкомиссию прохожу (бумага из ГУКа очень помогла — видите, мол, все решено, осталось только формальность), получаю направление в «10-ку» и 16 января 1980 года прилетаю в Кабул. Меня хотели оставить при Главном штабе, но на следующий день как раз уходила колонна в Гардез, я узнал от ребят, с которыми там раньше служил, что у них не хватает переводчика, и уговорил начальника группы переводчиков назначить меня туда, так что на следующий день я уже опять был в Гардезе, среди своих (правда, огорчил Макса свежей новостью о том, что нас решено оставить еще на полгода).

Потом была подготовка и проведение первой операции по деблокированию гарнизона Хоста — постоянно приходилось летать на вертолетах Ми-8 в роли бортстрелка — с пулеметом на турели у открытой двери — афганскую зимнюю форму, сшитую из того же сукна, что и наши солдатские шинели, продувало вовсю, а летных курток нам, естественно, никто не давал.

В результате жестоко простудился, а поскольку разбитая нижняя доля правого легкого была удалена, заработал пневмонию.

Весной 80-го в Министерстве обороны было принято решение прекратить практику так называемых «декабристов» — то есть возвращающимся из длительных командировок курсантам звания младших лейтенантов не присваивать, а обязать руководство Института выпускать всех строго через пять лет обучения. А у нас — уже почти пять лет на исходе, а мы все на третьем курсе, так что к майским праздникам мы, неожиданно для себя оказались опять в стенах родной Альма Матер и, с использованием как «интенсивных», так и «экстенсивных» методов обучения, за последующий год прошли программу остававшихся двух с половиной курсов, так что приказ хоть и нарушили, но всего на год.