Игорь Николаевич Головко Восток – 69:

Переборщил

Интереснейший был человек - мой друг Игорь Михайлович. Маленький, худенький, кривоногенький, с лежащим коротеньким «ёжиком», длинным горбатым тонким носом, круглыми карими глазками и большим, как у Буратинки, ртом.

Всё время учёбы в ВИИЯ он был обуян идеей набрать вес, чтобы перекачать его в мышцы, а, когда через десяток лет ему удалось приобрести животик, он сделал всё, вплоть до голодовки, чтобы избавиться от него и пухлых щёчек.

В это время он оформлялся для поездки за рубеж, проходя медицинскую комиссию. А поскольку был человеком в высшей степени чувствительным, то эта самая комиссия не сулила ему ничего хорошего.

Ещё в институте, перед отправкой в арабские страны на практику, нашей учебной группе арабистов в двадцать семь человек в лазарете делали прививки от разных болезней. Всех построили в очередь по одному с обнажёнными торсами, и каждому по порядку делали укол под лопатку. Когда очередь дошла до Игоря, и игла была поднесена к телу, он пошатнулся и упал бы на пол, если бы ребята не подхватили его под руки. Лицо его стало белее мела, и вход пошёл нашатырь. Врачи не были сентиментальны – они навидались всякого: одно слово – военный врач. Мой папа тоже был военный врач, и с удовольствием повторял вопрос-загадку: Что такое военный врач? – сам со смехом отвечая: Это, во-первых, не военный, а, во-вторых, не врач. Так что они посадили его на стул, пока он ещё не пришёл в себя, и вкатили укол.

Так что Игорь пошёл на медицинскую комиссию с твёрдой уверенностью, что ему её не пройти из-за высокого давления, которое всегда поднималось у него при виде тонометра.

Вернулся он обескураженным. Я сразу понял, что что-то не так, но всё же спросил: «Ну, как?». Он обречённо махнул рукой: «Не прошёл». «Давление?». «Да. Но только на этот раз очень низкое. Порекомендовали побольше есть». Эту рекомендацию было выполнить легко.

Через пару недель он легко прошёл медкомиссию.

Дай выпить

Я, Головко Игорь Николаевич, не покладая мозолистых рук, трудился во славу своей страны на высоком посту старшего переводчика в Ливийской совершенно арабской Джамагирийи с 1989 по 1991гг., в пустыне, в семнадцати километрах от города Мисурата, что в 250 км. от одной из двух столиц этого достойного государства, Триполи. Друг мой Игорь Михайлович Барсуков, по прозвищу Барс, отбывал очередной срок в этой же стране сухого закона, но на те же 250 км. дальше, в городе Сирт, родине лидера ливийской революции Муаммара Каддафи, хотя именно это, в данном случае, к делу не относится. Так, лирика.

Важнее всего, в моём повествовании лишь то, что однажды, проезжая из Триполи домой, в Сирт, через Мисурату, отпахав первую четверть из тысячи километров, он вспомнил, что где-то здесь работает Гоша - так он звал меня ещё с 1964 года, когда мы случайно оказались на соседних кроватях казармы ВИИЯ - и решил зайти опохмелиться.

Вечером предыдущего дня Барс здорово вмазал с друзьями переводчиками, с которыми ранее поднимал обороноспособность одного небольшого, но настырного среднеазиатского королевства, а с утра, пропустив ещё стаканчик для скорости – с надеждой таким образом быстрее преодолеть пятьсот пустынных километров – тупо смотрел на проносящийся унылый очаровательный пейзаж, где самым выдающемся являлись редкие рощи финиковых пальм, торчащих из красного песка уже привычной ливийской земли, да кучи камней, как от бомбёжки по сторонам шоссе.

Старожилы перевода объяснили: это Каддафи почему-то дал распоряжение снести все придорожные лавки. Тут же появились бульдозеры и … дорога стрелой летящая вдоль моря с Запада на Восток или наоборот, лишилась родимых пятен розничной торговли. Стоял обычный летний джамагирийский день с сорока градусами в тени, если её найдёшь. В раскалённом транспортном средстве, выделенным нашим государством для перевоза с места на место советских военных специалистов, примитивном, но энергичном и трудолюбивом «Пазике», без удобств и, конечно же, кондишина, температура приближалась к градусу кипения воды в высокогорье, что быстро сморило основную массу страждущих перемен, и лишь Барс держал удар, с нетерпением ожидая Мисураты. Где-то там, за песками притаилось место, где обитал его давний дружок Гоша.

«Ну вот, и Гошин Карарим», - облегчённо подумал Брас, вываливаясь из пекла автобуса в предбанник полуденного солнцестояния. Горячий ветерок ободряюще тянул из пустыни. Предстояло пройти всего пару километров до моего жилища - финского фанерного домика-барака, в котором, разделённом на секции-квартиры, проживало шесть семей, да песочные эфы под ним, вскормленные на жирных, но проворных хозяйских мышах, водившихся тут безмерно. Он быстро преодолел это расстояние. Дверь открыла моя жена, Любочка:

- Гоша дома?

- Нет, он на работе. Да ты проходи, - пропустила она Игоря в прохладную темноту дома, где работало сразу три кондиционера, по одному в комнате, которых у старшего переводчика контракта Мисураты, оказалось тоже три: кухня, куда входили сразу с улицы без какого-либо тамбура или коридора, не менее крохотная столовая и спальня, в с трудом умещающая две кровати.

- Я сейчас еду в Сирт, и времени у меня нет, - скороговоркой проговорил Барс. – Лучше дай мне выпить.

- У нас есть «Фанта» или предпочитаешь чай, кофе?

- А что, Гоша самогон не гонит? – с сомнением произнес Игорь. От своего дружка-Гоши можно было всего ждать, к пьющим он его не относил, но и к отказывающимся тоже.

- Да. У нас есть.

- Наливай, - скомандовал он, облегчённо вздохнув, - может, удастся сломать непрекращающуюся боль в голове.

Любочка вынула рюмку.

- Что у вас нет стакана? Налей уж стакан. Я рюмками давно не пью.

Любочка налила стакан. Игорь жадно выпил. Крякнул. Крупные капли пота скатились по его, коричневому от загара, лбу. Он стёр их ладонью, и, оттолкнув руку с протянутым бутербродом, схватил кусок свежего огурца, замеченного в холодильнике, откуда доставался самогон, и, махнув на прощанье рукой: «Привет, я поехал. Целуй Гошу», шагнул в жар улицы - ему ведь предстояло пройти два километра по кипящему солнцу, а потом проехать ещё двести пятьдесят километров в парилке автобуса.

Двадцать пять часов и секунда из жизни будущего военного переводчика

- Подъём!

Громкий резкий голос старшины курса заставил сразу скинуть ноги с койки.

Гоп! Я проснулся, ударившись о что-то задницей, не долетев со второго яруса до пола. Посмотрев вниз, увидел торчащую между моих ног чью-то белесую, лысеющую голову.

- Спиркин, - рассмотрел я наконец знакомые очертания головы сержанта из третьей «арабской» группы. Я восседал на тонкой шее секретаря партийной, пусть и небольшой пока, организации нашей учебной группы, состоящей из трёх групп по девять человек будущих арабистов.

- Прости, Толик, - выдавил я, слезая.

- Да ладно! Ничего, - отмахнулся он, потирая рукой шею и одновременно всовывая ногу, обмотанную портянкой, в яловый, начищенный с вечера до блеска, сапог.

Было очень неудобно за этот мой неудачный «полёт» перед старослужащим, оттрубившим к 1964-ому уже два года в «действующей» армии, и лишь оттуда, по разнарядке, поступившем в Военный институт иностранных языков или по простому в ВИИЯ - какая музыка букв - ВИИЯ, зачаровывающая, притягательная, зовущая - тогда как я поступал с гражданки после окончания одиннадцатого класса средней школы, поэтому, не надевая ещё сапог, приложив руку к сердцу, я от всей души выдохнул:

- Толик, я не специально. Просто я по команде Крапина сбрасываю ноги с кровати и, пока лечу, просыпаюсь. Буду теперь прежде смотреть вниз, ее Богу!

- Ладно, всё понятно. Одевай скорей сапоги, а то на физкультуру опоздаешь, - по-отечески порекомендовал Спиркин, и я бросился в широкий проход между рядами кроватей, где стояла в ряд наша солдатская обувка, с той лишь разницей, что солдату выдавали для повседневной носки кирзовые сапоги, а слушателям высших военных учебных учреждений на ранг повыше - яловые, а для выходных - мягкие и блестящие хромовые.

- Хорошие всё же у нас ребята, - думал я, старательно завёртывая портянку и запихивая ногу в яловый сапог.

Старшина Крапин, белобрысый двухметровый гигант, с осиной талией и твёрдокаменным голубым взглядом, не любил повторять команду. Он уже ходил по рядам и стряхивал не выполнивших приказание с коек. Все эту его манеру знали и, чтобы не долбануться об пол головой или боком, энергично вставали, ежась от утреннего холода.

Стояла поздняя осень, пора неопределённости в природе и в людских душах. В бывшем физкультурном зале, превращенном временно в казарму, горела лампочка, освещая своим неярким светом суетящихся людей, только что ещё видевших сладкие сны, а сейчас вынужденных, преодолевая своё неукротимое желание поспать, бежать - проделать свои утренние пару километров в сапогах и брюках - галифе.

Когда, строясь на ходу, выбежали на обширный плац, метров в двести в длину и пятьдесят в ширину, увидели впереди троих, всех в поту, бегунов, с трудом навёртывающих очередной круг, среди которых крупной фигурой выделялся слушатель Васильков. За их бегом, как из партера театра, наблюдал Сам начальник института, генерал-полковник Андреев, высокий, статный, ещё довоенный генерал, и сопровождающие его офицеры, всего человек пятнадцать, плотной группой скучковавшиеся вокруг начальника. Андреев громко, с прекрасным солдатским юмором комментировал происходящее, некоторые офицеры услужливо подхихикивали.

- Чего это их вынесло до подъёма? - подумал я о Василькове сотоварищи, постепенно входя в ритм бега. Рядом с громким топотом бежал курс, все сто двадцать человек.

Увидев, что выбежал целый курс, а значит подъём в институте уже произведён, Андреев бросил наслаждаться «полётом ранних пташек» и направился к гимнастическому городку и за ним потянулась вся «камарилья». На снарядах всегда кто-то висел. Вот и сейчас один из слушателей-старшекурсников отжимался на параллельных брусьях. Завидев генерала, слушатель соскочил со снаряда, вытянулся по стойке «смирно» и хотел было отдать рапорт, но генерал лишь махнул рукой: не надо, подошёл к параллельным брусьям, взялся за их концы и отжался шесть раз, не снимая шинели. Это в шестьдесят-то лет! Сказал громко: « Вот как надо», - и гордо пошёл по направлению к столовой.

Увидев, что группа проверяющих скрылась за её дверью, опережающие нас бегуны, сразу сникли, остановились и, согнувшись пополам, пытались отдышатся, роняя крупные капли пота на асфальт плаца, затем присели на парапет тяжело, с хрипом дыша. Для физзарядки нас остановили рядом с ними, и я, приблизившись к Василькову, красивому парню, импонирующему мне своей неукротимой весёлостью и неиссякаемым остроумием, бессильно теперь откинувшемуся на металлическую оградку гимнастического городка, не в силах стереть струйку сочащуюся по шее с подбородка, ехидно спросил:

- Чего это вы до подъёма решили побегать?

- Какой тут «побегать»! - тихим голосом, озираясь, прошипел он. - Это мы из самоволки возвращаемся. Всю ночь пили как кони, а тут - только через забор перелезли - начальник института с «группой товарищей» из-за угла вываливают. Мы тогда быстро шинели за фонтан побросали, гимнастёрки сбросили и бегом, будто физкультурой занимаемся. А они остановились и смотрят. «Молодцы, - говорят, - до подъёма бегают. Вот слушатель пошёл, не то что раньше». А мы знай наяриваем, думаем: сейчас уйдут. Ничего подобного, продолжают смотреть и замечания отпускать. Тут вы, слава Богу, выскочили, а то бы, вообще, сдохли. Представляешь, пойди побегай после пьянки и бессонной ночи.

Мы сделали ряд прыжков и приседаний, махнули с десяток раз руками и, уже по желанию, кто пошёл в казарму, кто в гимнастический городок на снаряды.

Увидев, что на брусьях образовалась целая очередь, я поспешил в казарму, где сразу, как обычно, зашёл в узкий проход между коек, установленных в два яруса, схватился за края соседних верхних кроватей - холодный металл обжёг руки - и начал отжиматься, как на параллельных брусьях:

- Раз, два, три...

В памяти были ещё свежи уроки первого в моей жизни непосредственного начальника, сержанта, прививавшего нам навыки подтягивания на турнике и отжимания на брусьях.

- Попадётесь после мандатной ко мне в группу, я из вас людей сделаю, - приговаривал он после провала очередного салаги на снаряде.

На счёт «десять» посчитал, что для утра хватит и побежал умываться. Сегодня впервые, по приказу майора, мне предстояло побриться. В туалете уже толпился умывающийся и курящий «народ». Увидев ребят из немецкой группы, хихикнул про себя, вспомнив, как майор Копытов, наш «классный дядька», начальник курса, отчитывал вчера на разводе перед занятиями ребят из языковой группы, изучающей немецкий язык:

- Захожу вчера после отбоя в туалет, а там - немцы!

Имея в виду, что после отбоя все должны находиться в кроватях, а не в туалете, но весь курс захохотал, хотя все и сами называли слушателей по изучаемому ими языку.

Я стоял в очереди к «соску» умывальника и радостно думал:

- Всё же удалось поступить в ВИИЯ. А сколько этому предшествовало волнений? Не зря просидел за книгами всё лето. Жаль только, что не удалось получить столь желанный итальянский, но и арабский тоже, кажется, неплохо. Все так говорят. С арабским почти всех посылают в командировку, на практику. Съезжу за границу, в тёплые страны, посмотрю на другую жизнь. Хорошо!

Я то думал: хорошо, а у самого в этот момент от одной мысли о будущей практике аж озноб по коже от страха пробегал, хотя перспектива виделась ещё очень далёкой - на практику обычно посылали где-то на третьем - четвёртом курсе.

- Головко, ты чего это не взял бритвы? – сквозь ворох мыслей просочился ко мне голос старшины, отходящего от умывальника, вытирая белым вафельным полотенцем раскрасневшееся после умывания лицо.

- Да у меня ещё волосы на подбородке не растут. Так - пушок.

- Тебе же майор сказал, что надо уже бриться, - он пронзил меня своим жёстким взглядом сверху вниз.

- Я и бреюсь пару раз в неделю, - соврал я. - Но, если ты настаиваешь... - и побежал назад в казарму, взял забытую безопасную бритву, помазок, купленные сразу после занятий, как только получил от майора замечание на вчерашнем утреннем разводе, когда нас строят в коридоре перед классами за пятнадцать минут до занятий, и начальник курса обходит несколько раз строй, внимательным взглядом осматривая каждого, давая по ходу указания, которые тут же заносил в блокнот старшина курса.

- А как надо бриться? - преодолевая неловкость, спросил я тихо, чтобы никто не услышал, Спиркина, оказавшегося рядом у соседнего умывальника.

Толик ухмыльнулся и показал как намыливаться, как бритвой водить, так же старшие товарищи учили нас, когда нам после приказа о зачислении выдали впервые военную форму и приходилось нашивать погоны, накалывать знаки отличия, пришивать подворотнички. Это оказалась целая наука. Особенно с подворотничками. «Старички» учили: выданную для этой цели тряпочку, согнуть в несколько раз и, как запачкается та её сторона, что прижимается к шеё, подворотничок отрывается и пришивается другой стороной, и так до полного почернения тряпки, засим она выбрасывается и берётся другая, чистая.

Несколько раз порезавшись и, останавливая кровь ватой, намоченной модным одеколоном «Шипр», переговаривался с моим лепшим другом, Барсуковым, толкающимся тут же в казарме у койки. Мы с ним «квартировали» совсем рядом, через проход, на верхних этажах. Невысокий, как и я, постриженный под ноль Игорь, произвёл на меня с первых дней неизгладимое впечатление своей манерой завязывать полотенце, когда шёл умываться, вокруг ноги под коленкой. Худенький, остроносенький, кривоногонький, громкоголосый, он поражал необычайной ранимостью и честностью, рассчитываясь всегда до копейки, даже если брал в долг три копейки на трамвай.

- Что это ты собираешься сейчас делать? - шутливо пристал я, увидев, что он взял сапожную щётку и гуталин, собираясь идти чистить сапоги. - Ты что, не слышал, как Копытов учил, что «сапоги надо чистить вечером, чтобы утром надевать их на свежую голову», - цитировал я очередной перл майора?

- Слышал, слышал. Я ещё слышал, что тебе он приказал бриться, а не резаться, - ехидно парировал он. - Как это ты умудрился порезаться безопасной бритвой? - уже по-дружески, с участием, поинтересовался Барс.

- Сам не знаю. В первый раз в первый класс. Кстати, у меня сегодня в первый раз караул, - я внутренне содрогнулся от предвкушения неведомого.

- Ничего страшного, Гоша, - голосом бывалого солдата - он уже разок сходил в караул - прошумел Барсуков. - Погуляешь восемь часиков на свежем воздухе. Это для здоровья полезно. Ты лучше скажи, будешь со мной заниматься культуризмом или нет?

Да, конечно, - ответил я, выбрасывая окровавленную вату в мусорное ведро дежурного по казарме, который уже начал подметать помещение.

- Для этого мы должны выбрать время, - продолжил Барс (это я любовно называл его так, урезая фамилию в наиболее значимом месте). - Заниматься надо несколько раз в неделю по определённым дням. Да ещё мне надо увеличить количество съедаемого на одну порцию. Тебе хорошо - есть подкожный жир, а у меня нет. Мне надо набирать жир, чтобы потом его перекачать в мышцы. Кстати, у нас сегодня на физкультуре кросс на три километра, а у вас в группе какие занятия? - резко перешёл он к повседневной жизни.

Он при поступлении хотел учить английский, но ему тоже дали арабский, назначив в третью языковую группу, я же был во второй.

Язык нам давали, не спрашивая нашего мнения и согласия. Мандатная институтская комиссия, собираемая для утверждения результатов экзаменов, состоялась после того, как разобрались с четвертым потоком - сдавали мы в четыре потока - всех сразу абитуриентов институтские казармы вместить не могли, всё же десять человек на место, так что тех, кто явно не проходил, выгоняли сразу, а их места на койках занимали абитуриенты следующего потока.

Входивший на мандатную комиссию абитуриент должен был пройти строевым шагом мимо, сидящих по обе стороны, членов комиссии: сначала майоров, потом, по возвышающейся, подполковников, полковников, к сидящим прямо перед ним генералам. Так как до приказа о зачислении ребятам с гражданки, форму выдать не могли, подход и отход, высоко поднимая ноги и вытягивая, как подсказали старшие, носки, мы осуществляли в гражданских костюмах, что выглядело со стороны весьма забавно, и члены комиссии, несмотря на серьёзность происходящего, с трудом сдерживали улыбки. В центре сидел начальник института, генерал-полковник Андреев, которому я, отчеканив ботинками шагов тридцать, отдал заранее заученный рапорт: «Абитуриент Головко на мандатную комиссию прибыл». Ему тут же протянули мое личное дело с оценками и, думаю, со всеми выводами из них и моего поведения за две недели пребывания в стенах института, где за нами следило множество глаз из явных и тайных соглядатаев. Он встал передо мною как скала, сверху вниз взглянул на стоящего перед ним невысокого квадратненького парнишку в сером дешёвом костюмчике и с удивлением спросил:

- Что это ты такой маленький?

- Выросту, - быстро ответил я.

- А сколько тебе лет? - загремело сверху.

- Восемнадцать.

- Нам нужны гренадёры, - выкрикнула душа строевого генерала, и он свободной рукой показал величину предполагаемого слушателя ВИИЯ, головы на полторы выше меня, вновь взглянул в моё «дело», потом на меня, и спросил:

- Какой язык хочешь учить?

- Итальянский, - уверенно ответил я.

- Хорошо. Будешь учить арабский, - завершил беседу генерал, захлопывая мои бумаги.

- Есть! - И, повернувшись через левое плечо, я бодро зашагал к двери.

Довольный собой и полученным языком, так как арабский в среде будущих слушателей котировался высоко, я пошел, как побежал, к выходу . Навстречу двигался малюсенький полковник, которого я уже неоднократно видел и который из-за своего роста не мог не обратить на себя внимания, да еще ребята откуда-то почерпнули информацию, а она распространялась мгновенно, что это китаист, полковник Исаев. Институтская легенда гласила, что он был личным переводчиком при Мао Цзе Дуне , и за глаза мы звали его Фан. Его громадная на маленькой головке папаха повернулась ко мне, и он пронзительным тонким голоском взвизгнул:

- Какой язык Вам дали?

- Арабский, - замер я на месте и вытянулся, как по команде смирно.

Продолжая идти, он бросил:

- Сейчас пойду на комиссию и скажу , чтобы Вам дали ... китайский.

- Не надо , товарищ полковник ! - прокричал я ему вслед и помчался прочь по коридору.

Так я стал арабистом. У меня ещё спросили, какой язык я хочу? Большинству же просто говорили: мы вам назначаем изучать такой-то язык, - и привет. Самое интересное могло произойти в будущем, как рассказывали ребята со старших курсов. Некоторым группам после второго и даже третьего курса меняли основной язык, например, учили ребята первым языком английский, вторым - французский, а им вдруг говорят: «С сегодняшнего дня вы учите первым языком арабский, вторым - английский», - и как хочешь, так и вертись, так как сроков учёбы такое «переворачивание» никто на менял, и до выпуска из института остаётся два - три года, за которые надо овладеть, и неплохо овладеть, столь сложным языком. Таких слушателей у нас называли «перевёртыши». Но существовало понятие и «двойной перевёртыш». Это слушатель, которому меняли первый язык дважды. Генерал Андреев по этому случаю на одном из совещаний сказал слушателям: «Вы не просто переводчики, а военные переводчики, и язык вам назначается в зависимости от международной обстановки, тот, который в данный момент Родине наиболее нужен. Так что отдам приказ, чтобы выучили китайский в две недели и выучите.

На сегодня у нас было четыре часа арабского языка, два тактики советской армии и, факультативом, час строевой подготовки. Надо было бежать завтракать в столовую и быстрей опять через плац в учебный корпус, в класс. Я схватил портфель - баул, в который напихал словарь арабского языка, учебники, несколько тетрадей и помчался в столовую один, так как Барс побежал в медсанчасть изобразить болезнь, чтобы избежать сегодняшнего кросса.

У самых дверей столовой столкнувшись с начальником второго курса, вытянулся в приветствии. Он с любопытством взглянул на мой толстущий портфель и спросил:

- А это что такое?

- Портфель, товарищ подполковник.

- Ну, не видел. - обронил он и пошёл прочь.

В столовой как всегда было стополтворение. Народ толпился у раздачи и буфета, расположенного в другом торце зала, ближе к входу. Тут можно перекусить булочкой или бутербродом с чаем либо кофе. Я же встал в одну из двух очередей, косами вьющимися по залу к раздаче. У самого котла стоял парень из Барсуковской группы, тоже старослужащий, Саша Ганжа, мы знали друг друга, но на уровне «здравствуй - до свидания». Это был очень маленький, сухонький, жилистый человечек с необыкновенно крупными для его роста ладонями, которые обладали удивительной силой. Он объяснял это тем, что до армии работал грузчиком на баржах.

Неожиданно он повернулся ко мне и махнул рукой - подойди. Я неуверенно пошёл вдоль очереди старшекурсников.

- Ты же занимал здесь. - и он отступил на шаг назад.

Мне стало стыдно перед стоящими за ним товарищами, но и перед ним было тоже очень неудобно, и я встал впереди него. Не успел ещё что-то произнести, как раздатчица спросила: «Что будете есть?» Мы сделали заказ, заплатили, взяли на подносы тарелки и пошли выбирать стол. В конце зала оказался незанятым стол на двоих, и мы сели завтракать вместе. Саше уже исполнилось двадцать пять и мне со своих позиций восемнадцатилетия он казался очень старым. Маленькая круглая голова с коротко постриженными серыми волосиками, маленькие светлые круглые глазки, пуговками уставившиеся в меня, худенькая тонкая шея - он был человеком из какой-то другой, неизвестной мне жизни.

Сначала мы говорили ни о чём, потом Саша начал рассказывать об Украине, нажимая на то, что украинцы жили бы много лучше, не свяжись они с Россией, что Украина весь Союз кормит и так далее. Я с удовольствием уписывал завтрак и молчал. Однако удивлению моему не было предела. Я никогда в своей жизни ничего подобного нигде не слышал. Что я мог ему сказать? Умом я понимал, что в моих жилах течёт процентов шестьдесят украинской крови, но моя душа с детства отдана России, я не мыслил себя вне её, но обижать Сашу не хотелось. В конце монолога, когда завтрак был уже съеден, а кофе выпито, я перед тем как встать тихо сказал:

- Извини, Саша, но я русский.

Я увидел растерянные потухшие глаза.

В учебном корпусе, в коридоре перед классами, уже толпилось много народа, на курсе нас было около ста двадцати человек. Старшина скомандовал, и мы построились в две шеренги. Из кабинета вышел майор Копытов, раздалась команда: «Ровняйсь. Смирно.» Крапин, делая громадные шаги, подошёл к начальнику курса и отдал рапорт. Приняв рапорт, майор поздоровался, мы ответили, и направился в свой обычный путь вдоль строя, изучая каждого с ног до головы, внимательным жёстким взглядом. Пройдя строй из конца в конец , он дал команду «вольно». Во второй шеренге затаились слушатели с записными книжками, держа наготове ручки. Все ждали, что скажет майор. Его фразы, в момент, становились крылатыми ими сразу начинали обмениваться в казарменном быту. «Ну вы, трое, оба ко мне. Обжёгся на молоке и воду студит. Он руки в карманах не имел.» - и многие-многие другие уже вошли в плоть и кровь каждого и все ждали новых перлов.

- Сержант Химичев. - резко сказал майор.

- Я. - ответил очень худой сержант, среднего роста, с внешностью выходца Северного Кавказа: горбатым большим носом, выпуклым лбом, обтянутым смуглой глянцевой кожей, чёрными пронзительными глазами, смотрящими из глубоких глазниц, чёрными блестящими, коротко стриженными, волосами. Он поступил с тремя «шарами», как говорилось у нас, то есть с тремя двойками, так как поступал из армии, и кто-то из экзаменаторов посчитал его перспективным. Служил он в Группе войск в Германии в химических войсках. «Когда узнали мою фамилию, сразу направили в химические войска, шутники.» - вспоминал он со смехом.

- Вы почему вчера не ночевали в казарме? - сурово спросил Копытов.

- Я ночевал, но на западном факультете. - спокойно ответил Химичев.

- Хорошо. После развода разберёмся. Зайдите ко мне в канцелярию.

- Есть.

Весь курс прекрасно знал, что Славы Химичева до полуночи в институте не было. Он не делал секрета из своих сексуальных похождений и по вечерам с удовольствием рассказывал салагам-москвичам, сам он был из под Ростова-на-Дону, о своих новых успехах со всеми, даже излишними подробностями, порой демонстрируя стёртый до крови орган. Этот же его поход ознаменовался особым скандалом. Копытов был умён и об отсутствии Химичева на вечерней поверке дежурного по институту не информировал. Однако капитан, помощник дежурного, чтобы отличиться, решил подкараулить вечером кого-нибудь из самовольщиков и засел у забора в фонтане. После отбоя, около полуночи, Славка полез через забор, перенёс уже обе ноги, как этот капитан, выскочил из фонтана и, осветив его лицо фонариком, с криком: «Попался! Слезай!» - обхватил сапог левой ноги. Химичев свободной правой нанёс ему сильный удар сверху вниз по голове. Помдеж ойкнул и упал, на мгновение потеряв сознание. Другой человек, а не Слава, удрал бы обратно, за забор и попытался вернуться попозже. Но тот спрыгнул на территорию института и побежал в казарму, где мгновенно, включив свет и разбудив ближайшего к двери слушателя, потребовал: «Быстро бритву!» Под недовольные возгласы некоторых проснувшихся товарищей за пару секунд сбрил свои роскошные чёрные усы, потушил свет и прыгнул одетый в свою кровать, затянувшись по уши одеялом.

Через минуту в казарму с фонариком ввалился капитан и стал искать обидчика, подсвечивая лица спящих, но, хорошо запомнившихся чёрных усов, так и не обнаружил.

- В это воскресенье у нас состоялась экскурсия на Красную площадь. - продолжал майор Копытов. - Всё было бы хорошо, но слушатель Синёв( кхе), спичек что ли ни у кого из своих нету (кхе), прикурил у какого-то, - здесь майор, у которого была манера кхекать, расставляя таким образом свои знаки препинания, долго кряхтел: «кхе, кхе...», и завершил. - гражданского Кери.

Строй замер в недоумении. В задних рядах было слышно как скрипят ручки. Я спросил пишущего соседа, как писать «керю» с большой или маленькой буквы, тот лишь отмахнулся: «Пиши как хочешь, потом разберёмся. Сейчас ещё что-то выдаст.»

- Вы же будущие офицеры советской армии, мы вас учим, мы вас предупреждаем, а что ни месяц, то новое венерическое заболевание. - продолжал свою речь майор, входя в раж. - Это всё из-за того, что некоторые отпустили усы и бакенбарды (кхе, кхе), чтобы чаровать всякую мразь (кхе). Я вас прошу, чтобы в следующем увольнении (кхе), вы не принесли букет всяких нехороших поступков. И не потому, что скрыли (кхе, кхе), а потому что таких поступков действительно не было.

Загудел звонок на занятия, и он подал команду «разойдись». Слушатели рассыпались по своим классам, с грохотом и смехом рассаживаясь по местам. Дверь резко открылась и быстро вошёл худой капитан с толстым кожаным портфелем в левой руке. Дежурный по классу, назначаемый каждый день, резко выкрикнул:

- Встать! Смирно!

Все с громким треском встали.

Дежурный отдал рапорт:

- Товарищ капитан, слушатели группы для занятий готовы. Сержант Химичев вызван к начальнику курса. Дежурный, слушатель Шишаков.

Капитан повернулся лицом к стоящим и так же резко скомандовал:

- Вольно! Садитесь!

Все сели и внимательно уставились на преподавателя. Капитан Куценко шутить не любил. Его методы преподавания были нестандартны. Дверь открылась и вошёл Химичев.

- Химичев, быстро садитесь. - скомандовал капитан. - Сейчас будем писать контрольную работу. Встать! Лицом к стенке! Дежурный, раздайте вот эти листы.

Дежурный прошёл вдоль рядов.

- Сесть! - и капитан начал диктовать слова. Окончив, вновь подал команду:

- Встать! Лицом к стенка!

Дежурный собрал листы.

- Теперь посмотрим, что там вы насочиняли в своих тетрадях в прошлый раз. Химичев у вас сорок три ошибки. Исправить по десять раз каждую.

- Товарищ капитан, - взмолился Слава. - я так никогда не вылезу из исправлений. Мне, чтобы всё исправить, надо исписать целую тетрадь.

- Не разговаривать! В следующий раз каждую ошибку будете исправлять пятнадцать раз, потом двадцать. Я вас научу писать без ошибок, вы ещё мне спасибо скажете. Головко - двадцать одна ошибка, Шишаков - восемнадцать, Казаков...

- Опять сидеть править ошибки. Откуда взять столько времени? - в расстройстве думал я. - А ещё сегодня, после строевой, надо бежать готовиться к караулу. Смена будет только утром, после восьми, потом четыре часа занятий разрешалось пропустить, чтобы отдохнуть и надо придти на последние два, а за это время он проверит наше сегодняшнее домашнее задание, потом контрольную. Караул! Сколько завтра придётся пахать.

- Теперь запишите новое слово. - оторвал меня от грустных мыслей голос преподавателя. - Мухаррик - двигатель. - писал он на доске по-арабски. - Сейчас вы его легко запомните.

Капитан отошёл в глубину класса и внезапно закричал:

- Смотрите на доску! Смотрите на доску!

И он со всей силы бросил в доску кусок мела. Мел разлетелся в мелкие куски и рассыпался по полу.

- Теперь вы запомните это слово на всю жизнь. - довольно сказал Куценко и продолжил урок.

На перемене я всё пытался вспомнить слово, но в памяти звенел громкий крик преподавателя, в крошки разлетающийся мел, а слово ушло в подсознание и докопаться до него я так и не смог. Зато получил большое удовольствие от рассказа Спиркина, который, как секретарь парторганизации присутствовал на беседе Химичева и Копытова и по секрету рассказал мне её в подробностях. Копытов, когда Химичев вошёл в его кабинет, сидел за столом уткнувшись в бумаги. Химичев доложил:

- Товарищ майор, сержант Химичев по вашему приказанию прибыл.

- Так где Вы были, товарищ Химичев? - повторил он свой вопрос.

- Я же уже сказал, на западном факультете. - честно смотря в глаза начальника курса, ответил Слава.

- Я посылал туда человека, Вас там не было. - резко подвёл черту майор.

Химичев расстегнул карман гимнастёрки, вынул красную книжку партбилета и, положив его на стол перед майором, громко прихлопнул его ладонью:

- Вы что, члену партии не верите?

- Идите, товарищ Химичев. - секунду помедлив, приказал майор.

«Надо же? - думал я, возвращаясь на занятие после перерыва. - Я бы так не сумел.» - хотя я был ещё комсомольцем, но даже, если предположить, что я член партии, всё равно это было вне доступности моего понимания.

Занятия с Куценко шли в обычном ключе. К концу четвёртого часа количество ошибок, которые должен был исправить Химичев, достигло шестиста, учитывая их десятикратное исправление, когда раздался звонок Слава не выдержал и вскочил на стул, выхватил из кармана зажигалку и поджёг тетрадь. Куценко запрыгал вокруг бунтаря, пытаясь её вырвать, но Химичев держал крепко и красные пометки исправлений на глазах группы превращались в пепел.

- Химичев, я найду на Вас управу! Вы за этот поступок ответите! - брызгал слюной капитан, выскакивая из класса.

- Ну, Слава, ты даёшь. - восхищённо говорили товарищи по группе, понимая, что никто бы не решился таким радикальным образом решить все проблемы с работой над ошибками. Никто не решился бы даже повторить этот поступок. Но все понимали, что судьба Славы, как командира языковой группы, скорее всего, на днях будет решена.

«Во время войны именно такие бесшабашные войны и становились героями. А мы, маменькины сынки, перекаченные запретами, не способны на поступок.» - размышлял я, стоя в очереди в секретную часть, так называемую секретку, чтобы получить секретную папку перед занятиями по тактике советской армии. Писать в обычных тетрадях на этих занятиях было запрещено.

Первое занятие по тактике - лекция в общем зале, который мы между собой называли «колонным», так как в этом старинном помещении, амфитеатром, действительно была пара толстенных белых колонн, и те, кто посмелее, собирающиеся соснуть часок во время лекции или собрания, садились за колоннами. В этом зале помещался весь курс, поэтому в нём проводились общие лекции и первые инструктажи, на которых мы впервые познакомились с необычайными способностями нашего майора даже сухую прозу жизни делать праздником.

Мы до сих пор любили вспоминать, как во время одного из таких инструктажей-собраний майор вдруг спросил, указав рукой в зал:

- А кто это там спит?

Сосед толкнул лежащую на столе голову с копной светлых волнистых волос и она начала подниматься, красное и смятое лицо ещё не отошедшее ото сна, недоумённо смотрело вокруг, не понимая ситуации. Ему быстро шепнули:

- Майор просил тебя разбудить.

- А, это Макаренко у нас заснул. - довольным голосом троглодита произнёс Копытов. - Ну-ка выйдете сюда, покажите себя людям.

Слава Макаренко начал застёгивать расстёгнутые пуговички гимнастёрки.

- Значит и пуговицы расстегнул. - комментировал это действие майор.

Слава встал и стал одевать ремень.

- И ремень снял. - продолжал перечислять нарушения майор.

Слава вдруг сел и голова его пропала под столом. Наступила пауза.

Майор не выдержал и спросил:

- Куда это он делся?

Но тут стало видно, как Макаренко навёртывает на ногу портянку под громкий хохот зала.

- И сапоги снял. - голос начальника курса подчёркивал полное моральное падение слушателя. С большим удовольствием навешал он Макаренко целую кучу неувольнений.

На этот раз в этом зале лекцию по тактике должен был читать сам начальник кафедры тактики кандидат военных наук полковник Ганичев. Слушатели прозвали его «птурс малютка», а кафедру - «дубовая роща». Он появился стремительно, в секунду преодолев расстояние от двери до трибуны. Малюсенького роста, не более ста шестидесяти сантиметров, с большой лысой головой, но, как все маленькие люди, держащийся с необычайным достоинством, высоко держа подбородок, он начал лекцию резко, упирая на «о»:

- Вы знаете, что токое ядерная война? Всё будет гореть и земля, и небо...

Когда он закончил с ужасами разрушений ядерной войны, то перешёл к более прозаическим вещам, ярко объяснив, что должен уметь грамотный слушатель ВИИЯ:

- Знаете чем грамотный человек отличается от неуча?

И увидев наши недоумённые лица, разъяснил свою мысль:

- Тем, что грамотный человек может любую мысль объяснить на доске грофически.

И так далее в том же духе.

Следующий час была тактика в классе, к которой мы должны были склеить из отдельных листов громадную простыню рабочей карты и нанести на неё обстановку, данную нам на предыдущем занятии в виде легенды. Эти занятия доставляли нам удовольствие, так как проводил их наш любимый преподаватель, полковник Ионченко, высокий красивый мужчина с чёрными волнистыми волосами, красными пухлыми щёчками. Он, как и многие другие преподаватели института, был засветившийся разведчик, который во время вербовки нарвался на контрразведчика противника. Его занятия наполненные остроумием, военными байками, так как он участвовал в Великой Отечественной войне от звонка до звонка и чаше всего на передовой, вселяли в слушателей громадный заряд оптимизма.

На этот раз Николай Васильевич был в особом ударе:

- Химичев, что это вы мне нарисовали? - весело спросил он, проверяя его карту. - Я просил вас нарисовать роту в обороне, а что это в мне тут какие-то яйца нарисовали? Выходите к доске. И ещё, Химичев, если у Вас после занятий будет время, то застегните пожалуйста ширинку.

Этим замечанием можно было смутить кого угодно, но не Славу, который весело засмеялся и не стал откладывать это дело в долгий ящик.

- Я ещё раз повторяю, что вы должны внимательно учить Уставы советской армии. Вы должны уважать Уставы. Устав - это не просто книга, это песня, которая написана кровью. Правильно я говорю, Казаков?

- Так точно, товарищ полковник. Мы уже знаем знаменитый армейский стишок.

- Какой же?

- О воин службою живущий, читай Устав на сон грядущий; и утром ото сна восстав, читай усиленно Устав. - процитировал Казаков солдатскую мудрость.

- Суть схвачена. - подытожил Ионченко. - Ещё есть анекдот. Сержант говорит подчинённым: «В первой статье Устава написано, что начальник всегда прав.» «А если он всё же не прав?» - спрашивает недоверчивый подчинённый. «Тогда вновь читай первую статью Устава.» - отвечает сержант.

- Николай Васильевич, а Вы кого-нибудь на войне убили? - неожиданно спросил Казаков.

- Садитесь Химичев. - отпустил его на место преподаватель. - Если Вы хотите стать офицером, хорошим офицером, вы должны больше уделять внимания на самоподготовке тактике советской армии. Итак, убил ли я какого-нибудь немца? Честно скажу, не знаю. Перед войной я учился в пулемётном училище в Ленинграде. Когда немцы подходили к городу, нас, курсантов училища, вывезли за город, где построили перед позициями и офицер ткнул в меня пальцем, наверное потому, что я был самым высоким и сказал: «Ты будешь старшим.» Когда немцы колонной приблизились к нашей позиции, я сам лёг к пулемёту. Подпустив, начал стрелять. Кто-то падал...

Звонок вернул нас в действительность. Теперь надо бежать на строевую подготовку, которую проводил с нами сам Копытов. Тут канителиться некогда. Быстрым шагом прошли на плац, построились в две шеренги. Пока майор не пришёл я успел спросить, вставшего рядом Барса:

- Ну как, отвинтился от кросса?

- Ты знаешь, врач у нас абсолютный коновал. Я ему обрисовал своё состояние, а он даже температуру не померил. «Сними сапоги, - говорит, - и портянки. Ложись на кушетку.» Ну я удивился, но лёг. «На живот.» - говорит. Я повернулся на живот. Он достал какой-то пузырёк, навернул ватку на палочку, обмакнул и смазал пятки. Потом похлопал меня по тому, что ниже спины и говорит весело: «Здоров. Побежал на занятия.» А за спиной слышу, как говорит санитарке: «Как кросс, количество «больных» резко возрастает.»

- И чем же это он помазал?

- Зелёнкой, гад.

Появился майор. Обычное отдание рапорта старшиной, обычный проход Копытова перед строем, обычная команда «вольно».

- Вы уже прошли курс молодого бойца (кхе). - обратился к нам начальник курса. - Побывали несколько раз в увольнении (кхе). За отдание чести в городе никаких жалоб по нашему курсу пока не поступало (кхе, кхе). Но мы повторим, чтобы окончательно закрепить упражнение «отдание чести вне строя» (кхе), а потом, в порядке подготовки к празднованию годовщины Великой Октябрьской социалистической революции, проведём занятие по «отданию чести в строю» и с сегодняшнего дня по вечерам, с 22.00 до 22.30 будем проводить получасовые занятия по хождению строем с песнями (кхе, кхе).

Пока он это говорил, я вспомнил, как шёл первый раз в увольнение в форме, как мне казалось, что все на меня смотрят, как я беспрерывно отдавал честь направо и налево, так как у солдата старший каждый, кто не солдат. Когда я начал спускаться в метро на соседнем эскалаторе навстречу мне поднимался полковник. С доли секунды я подумал: «Отдавать ему честь или нет? Что-то я никогда не видел, чтобы на эскалаторе отдавали честь? Но в Уставе написано, что можно не отдавать только в туалетах, а про метро ничего не сказано.» - и я отдал честь. Полковник оторопел и ... ответил. Дома я спросил у отца, тоже полковника, надо ли отдавать честь в этом случае.

- Ты ему мог даже показать язык. - засмеялся отец. - Всё равно не догонит.

- Итак, Шишаков, выйти из строя. Отдание чести старшему, марш.

Володя, пошёл, отдавая честь, смешно завалив голову налево.

- Шишаков... Я обращаюсь ко всем. Здесь в голове каждого человека есть ямка. - и майор покрутил у виска пальцем. - к которой и прикладывается рука при отдании чести. При отдании же чести в движении, старший справа, на счёт раз надо повернуть направо подбородок, на счёт два - голову.

Я пожалел, что у меня нет блокнота.

- Кто сегодня идет в караул, выйти из строя? - вдруг скомандовал майор. - По одному, старший справа, отдание чести и в казарму - готовиться к наряду, марш!

Мы быстро проделали упражнение и побежали в казарму, где предстояло вновь вычистить сапоги, пришить чистый подворотничок, немного полежать сверху на кровати и к 15.45 уже стоять около здания управления, ждать выхода дежурного и начальника караула, который назначался из сержантов взвода охраны института.

Я попал в караул во вторую смену на второй пост, который находился у сарая (склада) с обмундированием. Караульные первой смены пошли на посты, второй - в отстойник - караульное помещение, где они могли спать, играть в шахматы, думать о смысле жизни. В караулке всегда стоял стойкий запах пота, гуталина и тепла. Вторая смена становилась на пост в 20.00 и стояла до полуночи, потом вновь выходила первая смена на следующие четыре часа, и опять же вторая завершала с 4.00 до 8.00.

Когда разводящий повёл меня на пост, воздух сотрясался от песнопения мой товарищей, завершавших упражнение - «хождение в колонне с песнями».

В институте шла стройка и сарай находился за высоким сплошным деревянным забором , на двери висел тяжёлый амбарный замок. У меня на плече учебный автомат без патронов с дыркой в казенной части. Настоящих автоматов мы в руках в институте пока не держали. Не разрешалось по Уставу в карауле ни сидеть , ни лежать , ни заходить в помещение , если такая возможность имелась.

Встав на пост, я начал ходить туда -сюда у двери сарая , поглядывая на замок, на деревянный забор, на стоящий за забором высокий жилой дом, окна в котором горели , а было уже холодно, и тепло окон грело меня. Я с завистью относился к тем людям , которые в этот момент жили за этими окнами , спокойно смотрели телевизор, сидели за столом , пили чай. И всё это в тепле, с родными. А ты стоишь дурак - дураком , охраняешь общественное добро и никуда не можешь уйти с этого места. С плаца доносились громкие крики строевой песни. Только к половине одиннадцатого всё затихло. Не прошло и получаса, как я услышал возню за забором, сердце тревожно застучало . Громкий шёпот и кто-то полез через забор. Направив автомат в очертания человеческой головы, с трудом различаемую над забором, я, с надрывом, прокричал:

- Стой! Кто идёт ! Стрелять буду! ( Строго по инструкции, как учили.)

- Неужто выстрелишь? - ядовито проскрипел голос из-за забора.

- Выстрелю! - решительно выдавил я.

- А, ты , выстрели! - продолжил нарушитель, перенося ногу через забор.

- И выстрелю, только сунься! - я затряс автоматом , показывая свою необычайную решимость и сделал шаг вперед.

- Ну, ладно, ладно! Хорошо служишь. Это мы шутим. - засмеялись с забора и из-за забора. - Мы так всех салаг испытываем. - и я узнал, с облегчением, сержанта из взвода охраны МО, проходящие службу в нашем институте. - Ты только никому не говори. Это мы пошутили, хорошо?

- Хорошо. - с удовольствием согласился я.

Попрощавшись , «нарушитель» спрыгнул с забора обратно и раздался топот уходящих ног. Я же, еще не успокоившись , но в душе очень довольный собой , начал интенсивно ходить из конца в конец по площадке у сарая. Скоро меня сменили. Я не стал никому рассказывать об этом случае, раз обещал, долго не мог заснуть, но всё же усталость взяла своё, я провалился в сон и вдруг почувствовал, что кто-то трясёт меня за плечо: « Вставай, пора на пост.» Вскочил, сбегал в туалет, помылся. Вышел на холодный осенний воздух. Еще четыре часа и всё! Через три часа стало светать. В восемь часов пришел начальник склада, открыл громадный замок , затем дверь. Я заглянул ему через плечо - что там я накараулил ? На крючке висела одинокая портянка и всё. Склад был пуст.

Опохмелись!

Как-то в семидесятых годах работал мой друг Володя Ионченко переводчиком на авиабазе недалеко от Фрунзе, где проходили обучение арабские лётчики.

Однажды наши пригласили арабов на какой-то праздник посидеть вместе за столом. Напились, как водится, благо на другой день выходной. Утром наши бодренько идут погулять по городу и встречают одного из арабов, участника застолья, выползшего из общежития, чтобы купить воды для господ будущих арабских офицеров – его ребята послали, пить что-то хочется. Держится семит-красавец дрожащей рукой за прекрасную чёрную курчавую голову. Наши спрашивают:

- Чего это ты. Заболел что ли?

- Да, голова болит и перед глазами всё кружится. Ребята ещё просили аспирин купить.

- Да не надо никакого аспирина. Пусть зайдут к нам, опохмелимся.

- А, что такое «опохмелимся»?

- Веди всех, узнаете.

На другой день наши бодро вышагивают на аэродром – праздники кончились. Догоняют нестройную группу арабов, крадущихся на нетвёрдых ногах на службу.

- Ну, что, ребята, знаете теперь, что такое опохмелиться? – спрашивают.

- Да, - через силу кивают головами. – Это значит, на другой день выпить ещё больше, чем в предыдущий.

Описываемые события зимы с 1967 на 1968

Летка-енка

Дежурное подразделение появилось у нас в начале третьего курса, когда постепенно урезая наши права, сначала забрав ночь, потом уменьшая увольнение в субботу на час, потом в воскресенье на час, потом в субботу на два и, наконец, поступила команда о том, что половина курса идёт в увольнение в субботу, половина - в воскресенье, а оставшиеся считаются Дежурным подразделением. Выдумали и цель этого мероприятия - на всякий случай, а вдруг пожар? Мне кажется, что строевая душа деда, генерала-полковника Андреева, не могла примириться даже с намёками на какую-то «вольницу».

Оставался жить в казарме лишь год. Старослужащие, то есть ребята, которые пришли из армии, два года уже отучились, и были отпущены из казармы на все четыре стороны, имели пропуска на руках и в наши салажьи игры уже не играли. Считалось, что они отслужили свою срочную службу, Поднимать народ на борьбу никто на этот раз не хотел. Не исключено, что с зачинщиками «бунта» на втором курсе провели острасную беседу. Да и до поездки за границу оставалось, по слухам, не так уж и много. Вот-вот. Так что на этот раз смирились очень легко. Пошептались, поругали начальство и начали «играть» по новым правилам.

Почему-то, чисто психологически, делать ничего не хотелось: ни учить, ни читать. Выходной! В тишине институтских опустевших стен, каждый находил себе какое-нибудь занятие. Кто полдня спал, кто ходил из комнаты в комнату. Вдруг кому-то приходила в голову мысль послать через забор в ближайший магазин гонца. Делали это по языковым группам, видимо, опасаясь «чужих». Бросали жребий. После лёгкой выпивки, начиналось братание с другими группами. Хотелось выплеснуть накопившуюся нервную энергию, и предложение: «А не устроить ли танцы?», воспринималось вполне адекватно. Вываливались всем коллективом коридор. А как танцевать, женщин-то в ту пору не было. «Давай летку-енку», - следовало осмысленное предложение. Выстроились в шеренгу, один за другим, взялись за ещё не потерянные талии и … Около сотни сапог одновременно загрохотали по длиннющему коридору второго этажа казармы «та - та, та-та-та-та-та, та-та, та-та-та-та-та...», смешно поднимая, то левые, то правые ноги. Несколько раз такое развлечение принесло удовлетворение. Но однажды в конце коридора открылась дверь и появился маленький, щупленький, как воробышек, полковник Воробьев. Так как была зима, он был одет в шинель, с громадной папахой, подпоясан портупеей и хромовые офицерские сапоги его начищенные до блеска угрожающе блеснули в полумраке коридора древней казармы. Дневальный, сидящий обычно за столиком около входа, испуганно вскочил, вытянулся во весь свой немаленький рост и закричал во всю мощь, пытаясь заглушить топот разбегавшегося по своим комнатам подразделения и стука закрывающихся дверей: «Товарищ полковник, за время моего дежурства происшествий не случилось. Отбой произведён. Дежурное подразделение находится по своим комнатам. Все спят!» Полковник Воробьев, сделав вид, что ничего не заметил, медленным шагом стал обходить комнаты одну за другой. Везде было тихо. Слушатели мирно посапывали под одеялами. Когда же он открыл дверь в комнату, где жили «японцы», то увидел слушателя, который в трусах и майке на карачках приближался к своей постели.

- Что вы делаете, слушатель …? - спросил изумлённый полковник, знавших всех нас поимённо, так как преподавал материальную часть изучаемого нами армейского вооружения.

- А вы не видите? Укладываюсь, - продолжил путь к кровати неторопливый слушатель.

Воробьёв был опытный офицер и хороший человек. Он сразу ушёл в дежурку, ничего «не заметив». После этого случая, танцами больше не увлекались. А пустые бутылки продолжали выбрасываться из окон казармы в сугроб к внутреннему сплошному забору. Весной, когда начал сходить снег, сюда тихо подогнали грузовик для «ликвидации последствий»...

Импотент

Одним из забавнейших личностей моей языковой группы был безусловно Володя Пучков. Высокий, некрасивый сутулый, с поддатыми вперед и внутрь плечами, худой, с непропорционально длинными руками, с необычной формой головы в виде лежачего огурца, тупая часть которого являлась лбом, а острая – затылком. Чёрные нечёсаные волосы разбросаны хаотично по голове, торчат клоками и отдельными волосиками в разные стороны. Картину завершал выпуклый громадный лоб, пронзительный взгляд, острый тонкий горбатый нос, большой тонкий рот и острый раздвоенный, выпирающий вперед подбородок. При этом на щеках Володи постоянно торчала черная щетина. Попытки майора бороться с пучковской небритостью окончились безрезультатно. Щетина росла столь быстро, что даже двойная побривка (утром и вечером) не помогала.

Почему-то у нас в группе было принято ложится спать полностью раздетыми. Кто незаметно юркал под одеяло, кто долго расхаживал по комнате не стыдясь своей непокрытой плоти, а Володя имел привычку перед сном прыгать на панцирной кровати, треся своими выдающимися способностями. Ребята над этим хихикали, и вдруг один из них подытожил: «Да, брат, счастливой будет твоя жена». «Нет, - тут же подхватил шутку Пучков, - я же импотент».

Володя обладал изворотливым цепким умом и прекрасной памятью. Всё, что он читал, запечатлевал насмерть. Ещё в армии, до прихода в институт, он выучил всевозможные уставы и знал их просто наизусть. Спорить с ним в этом вопросе было совершенно невозможно - он всегда оказывался прав. Даже майор с Пучковым предпочитал не тягаться. Однажды, ругая какого-то провинившегося слушателя перед строем курса, Копытов грозно прошипел:

- Вы нарушили 45 статью Устава гарнизонной и караульной службы.

- 53-ю, товарищ майор, - раздалось из второй шеренги.

Копытов поискал глазами, нашёл возразившего и, не желая терпеть поражение перед лицом курса, тихо произнёс:

- А вы, Пучков, пройдите ко мне в канцелярию. Кх. Кх.

Иногда Володя специально, хохмы ради, утрировал уставные требования, нарушая их, доводя до абсурда. На него нашему начальнику курса как-то пожаловался начальник другого курса, и Копытов вызвал Пучкова в свой кабинет, который только он наименовал «канцелярией», наверно мня себя в этот момент канцлером. Мы не знали, что случилось. Майор вызывал Пучкова крайне редко. Когда он вернулся, все набросились на него:

- Почему вызывал?

Володя почесал в затылке, опустил низко голову и лукаво произнёс:

- Меня хотели наказать за отдание чести подполковнику, начальнику третьего курса.

- Как за отдание чести? – недоумевал народ. Ведь наказывали всегда за неотдание.

- А я отдал ему честь, сидя на толчке. Он случайно вошёл в мою кабинку. Замок был сломан, и она не закрывалась. Подполковник смутился и хотел сразу выйти, но я вскочил и, поддерживая левой рукой брюки, быстро нацепил правой пилотку и отдал-таки ему честь.

- По Уставу в туалете можно честь не отдавать, - заметил кто-то.

- Ну, а я пытался доказать, что можно и отдавать, если очень уважаешь офицера.

Когда на третьем курсе ребят, зачисленных из армии, стали отпускать домой, а мы продолжали жить в казарме, он снял где-то в Москве комнату и приходил по утрам на занятия, а по окончании их и самоподготовки уезжал в город. Так как мы какое-то время сидели за одним столом, я на себе ощущал его необычный утренний запах и однажды спросил: «Ты что, пил с утра?» «Да нет, это я позавтракал… с ви-и-но-о-м», растягивая последнее слово засмеялся Володя. Его любовь к алкоголю в годы учёбы никак не сказалась на успеваемости, лишь помешала поехать в загранкомандировку. Зато он был выпущен из института на четыре месяца раньше нас, пропустивших целый год из-за командировки на практику в арабские страны, отучившись в институте полные пять лет.

Со мной тоже однажды произошёл казус в туалете третьего этажа, на котором располагались кабинеты командования института. Почему-то мне приспичило на этом этаже заскочить в туалет. Когда я вошёл, у одного из писсуаров расположился в положенном положении целый полковник, секретарь парткома института Уткин. Он оглянулся, и выбора у меня уже не было. Не тикать же. Я встал к соседнему и поприветствовал его по Уставу:

- Здравия желаю, товарищ полковник.

Он в это время находился в процессе, но не растерялся, переложил его в другую руку, подав мне правую, и ответил простецки:

- Здравствуй.

В то время он ещё активно жал руки - должность его была выборная. Позднее ее сделали назначаемой, он получил звание генерала и, в этом плане, несколько изменился. Хотя, всё равно негатива не вызывал. Всё руководство института мне казалось необычайно приятным. А уж дед…

Преодоление препятствий

Надо сказать, что наша внутригрупповая солидарность при сдаче экзаменов не знала границ. Первый серьёзный рубеж, который предстояло преодолеть, не уча, явилось языкознание, которое нам преподавал смешной такой гражданский-гражданский преподаватель, маленький, толстенький, энергичный, многословный, типичный либерал от лингвистики, как обозвал бы его Копытов: Керя. От всего преподавания у меня осталось в памяти лишь его возмущение тем, что в наших словарях не пишут матерных слов и что, если через много лет, когда жизни на Земле уже не будет, к нам на планету прилетят высокоразвитые существа других миров, то к своему ужасу обнаружат, что мата на Земле не было, так как ни в одном словаре мира он не зафиксирован. Мы все дружно возмутились, как это не справедливо по отношению к инопланетным существам, хотя на нашем курсе матерные слова можно было услышать очень редко. Лишь когда Копытов навешивал свои неувольнения, да и то кратко. Как точка не поставленная в его предложении. И уж конечно никаких «блинов» и прочих суррогатов. Как-то было не принято, так сказать козырять простотой своего происхождения.

Остальное, что он говорил, такая научная мура, ненужная в практической жизни переводчика, что было выявлено лишь два слушателя на двадцать семь человек учебной группы, которые считали, что могут сдать этот экзамен самостоятельно, без помощи могучего интеллекта коллектива. Мы решили, что если преподаватель с ярко выраженной чудинкой, то вряд ли заметит, что первый и второй сдающие-камикадзе берут вместо одного билета два или даже несколько, а всей группой мы, ещё до начала экзамена, подготовим ответы на все вопросы и напишем ответы на них на отдельных стандартных листах. Когда первый ответит, он вынесет лишний билет, и третьему отвечающему его ответ будет внесён тем, кто войдёт в класс после ответа и ухода первого номера. Система сдачи получила кодовое название «входишь – вносишь».

Так и сделали. Преподаватель запустил четверых, и двоим ждущим вноса ответов крепко пришлось поволноваться. Но первому номеру удалось прихватить сразу несколько билетов, и дальше было уже делом техники. Входящий уже имел и билет и ответ на него в кармане, и бодро докладывал: «Слушатель такой-то на сдачу экзамена по языкознанию прибыл». Брал билет: «Билет №7». А реально он взял, ну скажем 24 билет, который положит в карман, а в кармане уже греется и краснеет от нетерпения билет номер семь.

Такая система проходила не всегда. Некоторые преподаватели на экзаменах буквально ели глазами слушателей и лишний билетик прихватить было невозможно. Одним из примеров пользы военной организованности - сдача контрольной по ОМП (оружию массового поражения). В других группах контрольная уже прошла и те ребята заметили, что преподаватель раздаёт четыре варианта билетов по три вопроса в каждом либо справа, начиная от крайнего сидящего в первом ряду, либо слева. Тогда старшина курса, в то время старший сержант Крапин, высокий, под два метра, стройный юноша с красивым командирским голосом, певец - заслушаешься, собрал учебную группу в двадцать семь гавриков, построил, разъяснил причину сбора и повёл в аудиторию, где мы расселись на свои места. Бумажки имитирующие билеты были уже готовы. На них стояли номера билетов. Их раздали, то справа, то слева, и каждый записал свои номера. Теперь предстояло выучить лишь два билета, то есть шесть вопросов. Всё прошло, как рассчитывали. Группа написала контрольную блестяще.

Забавно сдавали экзамены по Истории КПСС на первом курсе. Ребята пробили стену между двумя классами в сантиметрах тридцати от пола и, в образовавшуюся дыру, во время экзамена передавали листы с ответами со штампами учебного отдела. Чтобы получить такие листы в учебный отдел были командированы самые красивые мальчики курса, которые закрутили «любовь» с работающими в отделе машинистками. Если у одного не получалось, посылался другой. Успех всегда был за нами, так как почти все молодые девушки, поступающие на работу в наш вуз, спали и видели себя женой виияковца.

Короче, вопрос о секретных материалах учебного отдела не стоял, как и о материалах с кафедр, лишь бы там обитала хотя бы одна машинистка. Мы всегда знали все вопросы к контрольным, зачетам и экзаменам с распределением их по билетам, если, конечно, преподаватель не печатал их сам. Были и такие зануды. Иногда творческая мысль слушателей шла настолько далеко, что ребята вычисляли даже текст, который преподаватель собирался дать нам на экзамене для перевода с арабского на русский. Логика была такова: преподаватель обычно брал статьи для перевода из египетской газеты «Аль-Аграм» из колонки комментатора, наиболее трудный текст из всех возможных, значит надо искать эту газету, желательно наиболее свежий номер к тому дню, когда преподаватель с гордостью объявлял, что текст к экзамену подготовил. Для осуществления поиска три слушателя посылаются в Библиотеку иностранной литературы, чтобы найти эту газету. А так как любой преподаватель заранее знал, что вызовет в статье особые трудности и пытался, как бы между прочим, дать примеры на эти случаи, то совершенно точно статья бывала определена, переведена, дано указание каждому сдающему видоизменить перевод, сделанный группой самых успевающих слушателей, в границах синонимов, перестановкой слов в предложении, ну и, конечно, если кто хочет, перевести данный текст самостоятельно, на здоровье.

Характеры

НАЧАЛЬНИК КУРСА ВИИЯ МАЙОР КОПЫТОВ НИКОЛАЙ КОНСТАНТИНОВИЧ (ФРАЗЫ)

Начальник нашего курса, когда я учился в ВИИЯ (Военном институте иностранных языков), был необычайно хороший, строгий и принципиальный человек. Он считал своим долгом сделать из сосунков настоящих боевых офицеров, прошедших весь курс казарм от и до. За пустяки не наказывал, но и нечто, казавшееся ему важным, не спускал. В единственное несколькочасовое увольнение отпускал со значением – не просто раздавал пропуска, а долго-долго ходил вдоль строя, покряхтывая, рассматривал каждого с ног до головы, время от времени подёргивая ремень, чтобы убедиться в отсутствии недопустимого зазора. Наконец, он стабилизировался в центре строя и после минутной, а то и больше, паузы произносил:

- Сегодня суббота (кх, кх, кх), завтра – воскресенье (кх). Я вас отпускаю (кх, кх, кх). Но прошу (кх)… Из этого увольнения (кх)… Не принести букет (кх), всяких (кх) нехороших поступков (кх, кх)… И не потому что скрыли (кх)… А потому (кх), что действительно таких поступков не было (кх, кх, кх).

Изложив этот текст в течение минут десяти-пятнадцати, по настроению, он снова разок проходился вдоль строя, на этот раз, глядя каждому отпускаемому в глаза, видимо отыскивая крамолу, а затем следовала команда старшине:

- Раздайте пропуска!

Иногда майор разнообразил вышеозначенную фразу, делая её более цветистой и соотносящийся с каким-то важным институтским или общегосударственным событием. Так по поводу Женского дня 8-ое марта, он вставлял:

- …. Но прошу в этом увольнении быть (кх, кх) особенно бдительными (кх) с вашими женщинами и девушками (кх, кх) лёгкого поведения. А то мы учим (кх), мы предупреждаем (кх), а что ни месяц (кх) – новое венерическое заболевание (кх, кх, кх).

Порой добавлял:

-Некоторые (кх) отпустили усы (кх) и бакенбарды (кх), чтобы чаровать всякую мразь (кх, кх).

И отечески советовал:

- Да сколько вам говорить (кх), что половое сношение (кх) ещё не повод для знакомства (кх, кх, кх).

- Некоторые слушатели зимой не надевают шапок (кх). Так можно заболеть менингитом (кх). А менингит болезнь, от которой умирают (кх) или дураком на всю жизнь остаются (кх, кх). Я болел (кх), я знаю (кх).

После увольнения, на вечернем разводе, встречая нас, наставлял на завтра:

- Утром дежурный по институту (кх) будет ходить по койкам.

- А сапоги надо чистить с вечера (кх, кх), чтобы утром надеть их на свежую голову (кх, кх, кх).

Заметив слушателей, не занявших свое место в строю, мог крикнуть:

- Ну, вы, трое, (кх) оба ко мне.

Или мягко пожурить за неудавшуюся самоволку:

- И этот солдат (кх), может и среднего образования у него нету (кх), поймал слушателя на заборе.

Или оправдать:

- Он руки в карманах не имел (кх).

Или возмутиться:

- Некоторые слушатели переписываются с зарубежными товарищами (кх) официально (кх, кх), не сообщив об этом командованию. Может этот товарищ и хороший (кх, кх, кх), но он может быть завербован (кх) иностранной разведкой (кх, кх).

Иногда он явно шутил (а может и нет?):

- Я читал обе книги Толстого (кх): «Войну» и «Мир» (кх, кх).

- Я вижу улыбки на некоторых местах (кх).

- Возможны выпады со стороны некоторых суеверных держав.

Увидев портфель-баул в руках слушателя, строго спросил:

- Что это такое (кх)?

- Портфель.

- Ну, не видел (кх).

Обучая отданию чести в движении, пояснял:

- На счёт раз (кх) слушатель должен повернуть направо подбородок (кх), на счёт два – голову (кх, кх).

И, повертев пальцем у виска, добавил:

- Тут (кх), в голове (кх), есть ямочка (кх, кх), к которой и прикладывается рука во время отдания чести (кх, кх, кх).

После мытья курса в бане докладывал начальнику факультета:

- Я помыл курс (кх, кх).

Или сообщал нам:

- Сжигание нашего факультета будет в среду (кх, кх).

(здесь следовало бы пояснить, что имелись ввиду секретные записи, которые мы вели по некоторым предметам).

- Слушатель Пучков, выше среднего роста, худой, сутулый, очень некрасивый человек, с вытянутым затылком, чёрными короткими растрепанными волосами, очень длинным крючковатым носом и постоянно как бы небритым чёрно-синим подбородком, который он брил два раза в сутки, прошедший огонь и воду армейской службы ещё до стен института и увлекающийся изучением уставов, поправил майора, указавшего другому слушателю, что тот нарушил энную его статью, Копытов несколько растерялся, покряхтев для порядка и приказал ему:

- Слушатель Пучков, пройдите ко мне в канцелярию.

За что немедленно на время получил прозвище «канцлер», которое не удержалось, - мы ведь его очень уважали и по-своему, по-слушательски, любили, хотя и с удовольствием занимали место во втором ряду строя с карандашами в руках, чтобы, не дай Бог, не пропустить его гениальных перлов, таких как:

- Пучков, кто из нас дурак? Ты же умный человек.

Не рассчитал

В самом начале учёбы на первом курсе ВИИЯ[1] начальник курса, майор Копытов, собрал курс, решив поучить нас житию-бытию в условиях казармы. В начале 1964 года на курсе было что-то порядка двухсот человек, так что пришлось для этого собрания занять самый большой лекционный зал-амфитеатр старых Екатерининских казарм, который мы, слушатели института, называли между собой колонным – в нём действительно высоченный потолок поддерживали колонны. Вдруг что-то привлекло его внимание. Он на несколько секунд замолчал, сосредоточенно смотря, куда-то на верхние ярусы зала. Рот его остался открытым, карие небольшие глаза округлились. Выбросив перед собой руку с перстом указующим, он прохрипел:

- Чья там голова?

Все удивленно посмотрели в указанном направлении. В одном из верхних рядов, на чуть скошенной поверхности откидной крышки, заменявшей парту, лежал букет бурных, курчавых русых волос. Голова ничего не услышала и даже не шевельнулась. Лишь подрагивала в такт глубокому дыханию, вытянутая вдоль правого уха, безвольно свесившая рука, запястье которой перехватывала манжета салатовой гимнастёрки.

- Толкните его, - прошипел ещё громче майор, негодование которого стремительно возрастало.

Сосед по ряду привстал и толкнул товарища в плечо. Тот не шевелился. Пришлось толкнуть ещё раз посильнее – нет реакции. Пришлось трясти его за плечо непрерывно. Голова зашевелилась, поднялась сантиметров на двадцать и вновь безвольно упала на протянутую руку. Тряска не прекращалась. Голова поднялась, и удивлённые голубые глаза непонимающе осмотрели зал.

- А, это Макаренко! – плотоядно воскликнул майор, узнав слушателя. - Встаньте!

Слава Макаренко дрожащими пальцами, начал застегивать стоячий воротничок гимнастёрки. В зале, сначала замершем от неожиданности, - всё же при майоре ещё никто не засыпал, не тот это был человек, чтобы позволить, хоть малейшее нарушение многочисленных воинских уставов, – раздался одиночный смешок.

- Воротничок расстегнул, - констатировал громким хрипом майор.

Слушатель, продолжая выполнять команду «встать», поднялся, задёрнул назад гимнастёрку, вытащил откуда-то из-под парты широкий ремень с блестящей пряжкой, на которой отчётливо выделялась пятиконечная звезда, приложил его на узкую талию, и застегнул его.

- Так, - крякнул майор, - он ещё и ремень снял! Спускайтесь-ка, товарищ Макаренко сюда, - и он указал пальцем место рядом с собой, на которое и должен был придти нарушитель устава.

Неожиданно для всех Макаренко сел и стал проделывать какие-то манипуляции под столом. По несколько отклоненному корпусу и вращательным движение руки не трудно было догадаться о его действиях. Затем он наклонился в другую сторону, и руки завертелись в обратном направлении.

- Ну, вот, - голос майора из грозного становился ехидно-ласковым, - он ещё и сапоги снял.

Мне на секунду показалось, что он сейчас расхохочется.

Спустившийся вниз под громкий хохот зала Макаренко уже стоял перед майором, а тот снова сурово смотрел не него и привычно кряхтел, о чем-то размышляя: кхы, кхы… кхы, кхы.

- Я полагаю, кхы, что всем всё понятно, кхы, - наконец, начал он свою «тронную» речь. – Месяц неувольнения. Садитесь, товарищ Макаренко.

Ужас

Неожиданно в перерыве между занятиями в зал, где слушала лекцию наша учебная группа, стремительно, пропустив лишь выходящего преподавателя, вошёл майор Капытов. Раздались привычные команды: встать! смирно! Затем был отдан обычный рапорт: группа находится на занятиях по…

Майор всё внимательно выслушал, дал команду сесть. Все спешно заняли места, понимая, что произошло нечто из рук вон. Майор некоторое время думал о чём-то, привычно покряхтывая, как бы прочищая горло перед запевом, затем, будто бросившись в омут, прошипел:

- Товарищ Макаренко… кхы… Вы, говорят, рассказывали о таком-то событии, получив эту информацию из уст иностранного радио. Вы что, слушаете иностранное радио? - в голосе майора прозвучал ужас, который эхом отозвался в сердце каждого слушателя высшего военного учебного заведения, и оно, похолодев, застучало быстрее.

- Да, что вы, товарищ майор, - оправдывался дрогнувшим голосом Макаренко, понимая, что это уже не простое нарушение дисциплины, а что-то сродни государственной измене, - я и не думал что-то там такое слушать. Просто я включил радиоприёмник и начал искать какую-нибудь нашу станцию, вертя ручку, и случайно услышал…

- Так вот, товарищ Макаренко, - прервал, недослушав, майор. Если вы ещё будете когда-нибудь вертеть ручку вашего приёмника и услышите, что говорит не НАШ голос… - вертите ручку дальше!

Промахнулся

- Игорь, - я вздрогнул, увидев перед собой появившегося неоткуда, Славу Макаренко. Мы готовились к построению на развод наряда на дежурство. Роли уже были распределены: мне достался гараж, где я должен был «гулять» в этой холодной снежной ночи восемь часиков, повесив на шею учебный автомат, не давая возможному преступнику или преступникам проникнуть на территорию с нечестными намерениями. При этом автомат можно было использовать лишь как палку, так как в его казённой части специально просверлили дырочку, чтобы мы, не дай Бог, не выстрелили. А, чтобы это было уже наверняка, патронов тоже не выдавали. Славе выпал первый пост с задачей охранять подход к зданию, где размещался штаб, другим слушателям ВИИЯ достались другие посты. Все мы были примерно в равных условиях: при желании можно было сачкануть на любом посту, найти себе местечко, чтобы вздремнуть, не теряя, кончено, бдительности, строго соблюдая воинский устав гарнизонной и караульной службы, что и делали порой старослужащие, уже прошедшие армейскую школу, поступившие в институт из армии. Мы же, бывшие «ребята с гражданки», себе расслабляться обычно не позволяли и бдили не за страх, а за совесть.

- Игорь, давай поменяемся постами, я хочу постоять в гараже, - я увидел, устремлённые на меня, умоляющие голубые глаза и не смог отказать, хотя гараж, находившийся довольно далеко за пределами института, считался местом более спокойным, где появление дежурного офицера с целью проверки, казалось менее вероятным.

- Хрен с тобой! Хочешь, иди, - и я начал психологически настраиваться не дежурство на первом посту.

Прошёл развод, закрепив за нами распределённые роли, пошли в дежурку, где вторая смена занялась игрой в шахматы и шашки, дожидаясь своей очереди, так как спать было ещё рано, а посему и не уснуть. В дежурке всегда стоял особый запах, в котором превалировал аромат гуталина, может быть оттого, что все, усиленно готовясь в наряд, до крайности чистили и так блестящие как стекло сапоги, смешанный с влажным теплом сильно натопленной комнаты, с запахом овчины шинелей и шипром, наиболее ходовым в то время мужским одеколоном.

Первая смена ещё раз привела себя в порядок, и дежурный сержант, возглавляющий наряд, развёл караульных по своим постам, ещё раз наказав не спать, предупредив, что обязательно придёт проверять ночью, что никогда по своей воле сержанты не делали, и мы уже знали это – всё же шёл второй год службы - но сказать такую фразу он был просто обязан, чтобы было без обид, что не предупреждал, если дежурный офицер решит-таки проверить посты. Я, заняв свою позицию, начал разгуливать потихоньку туда-сюда вдоль буро-красных трёхэтажных зданий древних казарм времён Екатерины, от которых веяло историей, убаюкивающей караульных. Так в размышлениях и хождениях, и прошли первые четыре часа. Затем глубокий трёхчасовой сон – сразу ведь не заснёшь – и вновь ночь, огни зданий за забором, где спали нормальные советские люди, которым не надо было бодрствовать ночью и раздумывать над нашей многовековой историей, меряя шагами застывшую от зимнего холода скользкую мостовую. Вернувшись в караулку я быстро заснул – о, молодость, молодость!

Когда почувствовал твёрдую руку сержанта на своём плече и услышал громкий голос над ухом: подъём! – сразу понял: всё, отдежурил! И радостная волна прокатилась сверху вниз по всему телу. Вскочив, увидел за столом, с разбросанными у доски шахматами, низко опущенную на руки, до боли знакомую буйную белобрысо-курчавую шевелюру – Макаренко. Он почему-то не спал. Я спросил: «Что грустишь?» Слава поднял голову, с болезненной тоской взглянул на меня и обречённо махнул рукой: «Опять влип». «Как это ты ухитрился?» «Да вот поменялся с тобой на свою беду…» «Заснул, что ли?» Слава печально, очень медленно покачал головой и рассказал, тихо бросая слова через длительные промежутки времени как человек, который бежал, бежал и добежал, и теперь ему совершенно некуда торопиться.

Оказалось, что он поменялся лишь для того, чтобы в гараже поупражняться в вождении машины, которому нас как будущих офицеров обучали уже полгода. Он залез в грузовичок, от которого спёр ключи, висевшие на специальной доске за стеклом в комнате дежурного по гаражу – гражданского человека - для этого Славе пришлось его отвлечь – и запустил двигатель, потом отжал потихоньку сцепление – получилось. Машина тронулась, и всё быстрее и быстрее покатилась по направлению к запертым на замок воротам гаража, где Слава намеривался притормозить и повернуть направо, по кругу вдоль боксов со стоящими машинами. Он уже нащупал педаль тормоза и в рассчитанную для торможения секунду нажал на него изо всех сил, но тут машина, взревев, рванула вперёд, как застоявшийся мустанг, врезавшись в металлические ворота, остановилась – двигатель заглох. Слава глянул на свои ноги, застывшие на педалях: одна из них нажимала на сцепление, другая на «газ». «Перепутал», - в сердцах завершил он свой рассказ, и резко бросил голову вновь на свои, безвольно лежащие на столе руки, но промахнулся и со всей силы врезался лбом в стол.

Запамятовал

Вышел как-то, ещё на первом курсе, наш товарищ по языковой группе на лестницу покурить перед занятием и, вдруг видит поднимается по лестнице Сам майор Копытов, начальник курса. Сергей сразу юркнул в класс, от греха подальше. Копытов вошёл в класс, выслушал внимательно как анекдот, рапорт дежурного, но не засмеялся, усадил группу и вдруг спросил:

- Слушатель Медведев, - Сергей, как положено, встал, - а почему вы курили на лестнице, а не в курилке.

- Я не курил, - громко и чётко, как по уставу, ответил Сергей.

- Нет, Вы курили, - подчёркнуто официально, но с нажимом сказал майор.

- Вот, - нашёлся Сергей, - я только что открыл пачку. В ней двадцать сигарет, считайте! – и он прошёл к преподавательскому, у которого остановился майор, и с громким прищёлком положил её на стол.

Копытов не стал препираться, высыпал сигареты на стол и посчитал – девятнадцать!

- Ну, что вы на это, товарищ Медведев!?

В воздухе повисла тишина.

Когда майор, раздав всех «слонов», ушёл, Сергей, глядя в наши вопросительные глаза, скороговоркой пояснил:

- Да, я хотел закурить, вынул сигарету, но не успел поджечь, как появился майор, а я со страху, вместо того, чтобы сунуть её обратно в пачку, выбросил в урну, - и развёл руками.

Самоволка

Всё бывало во время учёбы в ВИИЯ, когда мы первые три года срочной службы жили в казарме: и в самоволки мы не раз ходили, и за водкой в магазин, находясь в дежурном подразделении, через забор лазили. Однажды решили пойти в кино, естественно, в самоволку. В Клубе ликёроводочного завода, что находился у нас «под боком», показывали новый фильм «Никто не хотел умирать». Собралось нас трое товарищей: Володя Ионченко, сын любимейшего нашего преподавателя тактики, и Володя Скоробогатов, из бывших кадетов - так мы называли суворовцев. Несмотря на холод и высоченные сугробы, дружно двинулись к забору, что за фонтаном, к Красноказарменной улице. Уже начинало смеркаться. Я полез через забор первым и, когда уже совсем было перелез через его чугунные, длинные пики, зацепился ремнем за одну из них. Попытался приподняться выше на руках – не получилось. Тогда я попросил ребят подтолкнуть меня снизу под сапоги, чтобы я смог снять пояс с этого «крючка» - расстегнуть его тоже не удавалось, он натянулся под моим весом - и только они взялись толкать, как я ужасом увидел – я висел спиной к забору, лицом к улице - приближающуюся машину генерала Андреева, начальника института. «Дед едет! (мы звали его «дедом»)», - воскликнул я, и ребята тут же шмыгнули за каменный парапет ограды. Лишившись опоры, я повис как сарделька на ремне. Когда машина поравнялась со мной, я счёл необходимым, как и положено, по уставу, отдать генералу честь. То-то было бы его удивление, если бы он увидел, висящего на высоте двух метров, слушателя ВИИЯ, да ещё отдающего ему честь. Думаю, что моя уставная старательность, вряд ли спасла бы меня от наказания, посмотри он в мою сторону, но он смотрел прямо перед собой. Когда машина прошла, ребята, смеясь, вынырнули из-за укрытия и подтолкнули меня под пятки, я расстегнул ремень и спрыгнул вниз, на улицу. Они, учтя мои ошибки, миновали препятствие без проблем. Интересно, что этот сеанс в кинотеатре смотрело лишь четверо: мы да какая-то маленькая старушка.

Химичев

Сержант Вячеслав Химичев, поступил в ВИИЯ после трёх лет армейской службы с двумя «шарами», как выражались в то время, то есть двойками. Его взяли, видимо посчитав, что этот бойкий сержант сможет нормально учиться. Из армии ребята могли поступить и с небольшими баллами, у них был свой небольшой конкурс, а с гражданки – свой, но громадный. Слава постоянно что-то выкидывал энтакое, продержавшись с полгода старшим нашей языковой группы, потом его турнули, назначив серьёзного парня из поступивших с гражданки. Химичев обладал красивой худой жилистой фигурой, чуть выше среднего роста, глянцевой смуглой кожей, выпуклым овальным лбом с большими залысинами, короткими, приглаженными вперед, черными волосами, темно-каштановыми, смотрящими всегда в упор, небольшими глазами. Но самое выдающееся в его лице был нос: громадный орлиный горбатый, с большими вырезами отверстий, с волосками, торчащими беспорядочно во все стороны, увенчанный снизу небольшими усиками строчкой. Тонкий большой рот и выдвинутый вперёд подбородок довершали картину. От него веяло какой-то первобытной дикостью. Родом он был из казацкой станицы из-под Ростова-на-Дону. Какой-то юморист - кадровик, призывая его в армию, направил служить в химические войска. Судьба же распорядилась, так, что его воинская часть размещалась в Восточной Германии, где он и прослужил все три года, оставив глубокий генный след на узких просторах Западной Европы.

Как-то Химичев пошёл в самоволку, а делал это он почти каждый день по вечерам, порой, не возвращаясь на ночь и появляясь лишь перед утренним разводом, как ни в чём не бывало. Однажды наш майор, начальник курса, Копытов, появившись вечером, к вечерней поверке, в казарме, потребовал к себе Химичева. Ему доложили, что никак не могут найти. Объявили вечернюю поверку - нет Химичева. Майор начал искать его повсюду, посылая гонцов во все концы института, даже на Западный факультет – мы учились на Восточном. Результат был очевидным: Химичева на территории института нигде не было. Вернулся он ночью, когда майор давно уже ушёл, и мы с удовольствием ему сообщили о грозящей назавтра экзекуции. Он хищно улыбнулся и с этой обычной своей улыбкой спокойно уснул.

Завершая утренний развод на занятия, майор хрипло приказал: «Сержант Химичев, зайдите ко мне в канцелярию (так хитро обзывал он свой кабинет)». Слава подтянул гимнастерку, убрав складки с тонюсенькой своей талии назад, и пошёл твёрдым шагом за майором. Разговор между ними проходил в присутствии нашего сокурсника, секретаря комсомольской организации курса, потому и стал известен во всех подробностях мне, а через меня моим лепшим корешам: Барсу и Иону (это кликухи – вам не понять), а через Барса (у Иона фиг что когда можно было узнать - скрытен был невероятно), ещё кому-то, в результате, об этом стало известно всему курсу, превратившись в курсовую легенду.

Копытов, пройдя в канцелярию, долго кряхтел - такова была его манера, опустив голову и уставившись немигающим взглядом своих серых глаз в стол. Потом поднял голову и, глядя прямо в карие, нет – просто чёрные, чуть раскосые глаза Химичева, спросил: - Где вы находились вчера во время вечерней поверки? - «На Западном факультете. - Там проверяли. Вас там не было. - Я там был. - Я посылал туда. Вас там не было. - Химичев вынул из кармана партбилет и хлопнул им по столу. - Вы что, члену партии не верите? (он ещё в армии успел вступить в коммунистическую партию Советского союза, других тогда не держали) - Майор закряхтел, тупо глядя в стол, посидел минутку, подумал. - Идите, товарищ Химичев, - завершил разбирательство начальник курса. На этом инцидент был исчерпан.

Яйца

У нас был чудесный во всех отношениях преподаватель Тактики Советской Армии, полковник, Николай Васильевич Ионченко. Его неформатная биография возбуждала нашу юношескую фантазию. Шутка ли, всю войну до последнего её дня он провёл на фронте, в действующей армии, но не потерял ни врождённой интеллигентности, ни такого же юмора. Всегда весёлый, с хитренькой искринкой в больших карих глазах, в ямочках на румяных щёчках-колобках, высокий и справный, как говорили на советской Украине, когда я приезжал в гости к бабушке обо мне, и я наивно думал, что это похвала, хотя это означало «полный», Николай Васильевич вплывал в класс, окидывал взглядом сверху вниз аудиторию, уже давно готовую ответить громким хохотом на его остроту, и говорил… Ну, что бы он ни говорил, было ёмко, метко, интересно и весело. Так, например, об уставах он громко, чуть нараспев, сказал: «Устав – это песня, которая написана кровью». И сразу всё стало понятно.

Мы, естественно, расспрашивали его о боевой жизни, как он вступил в войну. То, что после войны, окончив нужную Академию, он превратился в разведчика, был послан в Турцию, где неудачно пытался завербовать агента из местных, был схвачен и брошен в тюрьму, из которой его освободил, работавший в то время первым секретарём посольства, а в последствии ставший мерзким штатовским шпионом, Пеньковский, мы узнали несколько позже. Ионченко охотно рассказывал, что перед войной учился в пулемётном училище. Прошло несколько недель после её начала, когда их вывезли на подступы к Ленинграду, построили, и начальник курса подошёл к началу строя и, указав на самого большого курсанта, сказал: «Ты командир». «Этим верзилой оказался я», - хихикнул Николай Васильевич. Так сразу он стал командиром роты. И пошло поехало. Всю войну на передовой.

- А вы убивали кого-нибудь? - естественный вопрос юности.

- Ну, когда появились фашисты, скомандовал ребятам: «Огонь!», - и сам лёг к одному из пулемётов. Стрелял. Кто-то падал. Может, от моих пуль. Но самый интересный эпизод был уже в Польше, когда меня назначили комендантом одного небольшого городка, который мы уже взяли, но на кирхе засел немецкий пулемётчик, и наши никак не могли его выбить. Посылали парламентёра, сообщили ему, что город уже сдан, что сопротивление бесполезно, - открыл огонь по парламентёру. Наконец, ребята сумели не просто уничтожить его, а захватить живым. Когда я, собрав командиров на площади, давал указания, его подвели ко мне. Это был здоровенный рыжий полупьяный детина, с закатанными рукавами гимнастёрки, красноватыми, огромными руками со светлыми курчавившимися завитками волос. Я по-немецки спросил его имя. Он не ответил, а зарычал, вытянул руки вперёд и двинулся на меня, как бы желая схватить меня за горло. Я выхватил пистолет и выстрелил. Пуля прочертила кровавую полосу ото лба к виску, не причинив ему заметного вреда. Он продолжал двигаться на меня. Трудно сказать, чем бы это закончилось, если бы не стоявшие рядом со мной автоматчики, внимательно следившие за происходящим. Они дали очередь, и труп эсесовца свалился к моим ногам.

- Расскажите, расскажите ещё что-нибудь интересное из военного времени, - загалдели слушатели, которым, естественно было интересней слушать боевые побасенки, чем запланированный материал.

- Был ещё один забавный случай. В одном из польских городов, а, может, уже немецких, мы выбили немцев из пивного завода, где посреди цеха обнаружили объёмный котёл с пивом. Солдаты сняли каски и, разгорячённые боем, с удовольствием стали пить из них пиво, черпая прямо из него. Уровень жидкости всё сокращался и сокращался. Когда до дна осталось немного, из неё выглянул какой-то чёрный предмет. Потянули за него и вытащили труп немца, свалившегося в котёл. Многих особо впечатлительных тут же начало выворачивать наизнанку.

Спросили мы как-то нашего любимого преподавателя и о том, как его арестовали в Турции – слух о его разведывательной деятельности достиг наших ушей. Мы уже знали всех бывших разведчиков, преподававших в нашем ВУЗе и их провальные истории. Так одного из преподавателей, полковника Капалкина, задержали в США, когда его случайно на улице встретил знакомый, с которым он учился в штатовском институте по обмену. В этот раз он работал под другой фамилией и не нашёл ничего лучшего, как сделать вид, что с ним не знаком. Тот сразу застучал его, как это у них принято и совершенно не считается зазорным. А Капалкина перепутать трудно, больно высок, красив, статен – ни с кем не спутаешь. О другом разведчике, полковнике Цапенко, мы только знали. Выдал его в числе многих и многих Пеньковский. Но наши успешно вывезли его из Штатов на подводной лодке. Он тоже преподавал тактику СА, был остроумен, не лез за словом в карман. Это ему принадлежала великолепная фраза, передаваемая потом из уст в уста, когда он объяснял, что такое время «Ч». «Это, когда яйца наступающих повисают над головами обороняющихся», - звенел его голос в застывшей от изумления аудитории. Ребята как-то летом подшутили над ним в туалете старых казарм, который в силу своих огромных размеров использовался слушателями и под курилку. Цапенко прошествовал мимо курящих и зашёл в кабинку. Один из озорников подошёл к ней, спустя время, и громко прокричал по-английски: «Руки вверх! ФБР!» Дверь неожиданно распахнулась, и полковник, поддерживая одной рукой спадающие штаны, устремился за остряком. Тот помчался по длиннющему коридору казармы, но Цапенко долгое время не отставал, выкрикивая разные, порой неприличные, сильно напоминающие мат, ругательства, Остальные куряки, чтобы не сослыть соучастниками, попрыгали в окна – благо невысоко, второй этаж.

Так вот, на вопрос об аресте, Ионченко спокойно рассказал, что его задержали в Турции во время вербовки агента. Он работал «под крышей», и ему показалось, что один из турок согласен сотрудничать, но это была подстава. Ему подсунули работника турецких спецслужб. Николая Васильевича арестовали и посадили в тюрьму, и горе было бы ему, если бы он попал под турецкий суд. Но на помощь тут же пришёл первый секретарь нашего посольства, который вызволил его из тюрьмы. Им был небезызвестный Пеньковский, который выдал позже почти всю нашу резидентуру в Штатах, да и многих разведчиков в других странах. Так что тень Пеньковского невольно легла и на Ионченко, и жизнь его потекла вдалеке от разведывательной деятельности. Его посылали советником во Вьетнам, о котором он рассказывал нам со свойственным ему юмором и энергичностью. От него мы узнали, что вьетнамцы едят всё, что движется. Для них не существовало несъедобной пищи. Он нам радостно поведал, что в юности вьетнамские девушки очаровательны, но с возрастом, а особенно к старости, всё это куда-то утекало безвозвратно. Рассказывал и о необычной тактике ведения вьетнамцами войны. Тут мы научить их могли немногому.

«Нас подводили к сплошной стене зелени и спрашивали: - Где тут проход. – Мы, советские советники-офицеры, прошедшие войну, тыкались в «скалу» ветвей и листьев, но пройти через них никак не могли. Тогда вьетнамцы ложились на землю и в двух десятках сантиметров от земли разводили листву, за которой скрывался узкий ход, поддерживаемый каждодневно, иначе зарастёт, и ползли метров двадцать, выползая на небольшую поляну. На этой поляне они в одном им известном месте поднимали за траву дёрн, и нам открывался подземный ход, в который редкий европеец мог бы пролезть. Если проползти по нему под землёй метров пятьдесят, то вылезешь на поляне, где располагался склад боеприпасов, от которой в разные стороны расходились такие же «норы». Ну, разве можно было победить этот народ, находчивый, трудолюбивый, высоко ценящий свободу и знающий такие необычные методы ведения войны, которые продуктам западных цивилизаций никогда не разгадать?»

Николай Васильевич с удовольствием смотрел на наши восхищённые и удивлённые молодые мордочки и, наверное, думал: «Эх, ребята, ребята. Сколько вы ещё не знаете? А ещё, сколько чудес откроются вам, когда вы через пару лет поедете на Восток, и на ваши плечи ляжет огромная ноша представлять нашу страну в других странах?» Он делал всё, чтобы нам было потом легче, чтобы мы воспринимали жизнь с юмором, полегче, не делая трагедий из неудач. Именно в таком настроении он и вызвал как-то к доске нашего легендарного слушателя Химичева на Тактике СА, чтобы он нарисовал батальон в обороне.

Тот в своей обычной манере, лёгкой походкой худой пантеры, с повисшем на бёдрах ремнём, неплотно поддерживающем гимнастёрку, из-за чего под ним в совершенно неожиданных местах образовывались складки, вышел к доске, и, отвечая на вопрос преподавателя, начал рисовать роты в обороне, изобразив их в виде овальных кругов, с чёрточками по периметру. Ионченко: - Товарищ Химичев, что это вы тут яйца нам рисуете? – тот довольно издал что-то наподобие смешка. - И ещё, товарищ Химичев, если у вас найдётся хоть какое-то время, застегните, пожалуйста, ширинку. Садитесь, товарищ Химичев.

Слава глянул вниз и, обнаружив «недосмотр» громко захохотал, поддержав истерический порыв товарищей, и не долго думая, приступил к застёгиванию.

Долбанул

Возвращался как-то на втором курсе сержант Химичев из очередной самоволки. Обычно у него все сходило с рук. После того, как его чуть было не поймали за самоволку, он стал осторожнее и шёл «по бабам» только после вечерней поверки, когда уже гарантировано никто не будет проверять, а возвращался либо ночью, либо до утренней зарядки, на которой зачастую присутствовал начальник курса. Иногда, возвращаясь пораньше, ему так хотелось поделиться с «друзьями» своим счастьем взрослого человека - в группе полно было «девственников» - что он включал свет, будя спящий «народец», демонстративно раздевался, снимал трусы и, потрясывая своим мужским достоинством, предлагал, чтобы, кому это интересно, посмотрел, как он его сегодня стер до крови.

Дико. Ребята отворачивались, говорили, чтобы он побыстрее укладывался и не мешал спать. Человек он был не зловредный и, похихикав над неопытной молодежью, тушил свет. Родилась даже шутка спрашивать по утру у Славы о состоянии его детородного органа, что приводило его в видимый восторг: он громко гоготал, запрокидывая назад голову, что-то отмачивал по этому поводу похабненькое, из грубых армейских шуток.

Ну, да я отвлёкся. Этот эпизод случился поздней весной. Один из дежурных офицеров, капитан, решил отличиться и стал с утра подкарауливать самовольщиков, притаившись в чаше фонтана, расположенного метрах в десяти от забора, через который лез как-то в самоволку зимой и я с ребятами. Фонтан никогда на моей памяти не работал. Капитан засел в свою засаду после вечерней поверки и терпеливо ждал. Химичев возвращался из самоволки и уже влез на забор, перебросив одну ногу через «пики», как, выскочивший из фонтана капитан, увидевший тёмную фигуру на фоне неба в свете уличных фонарей, схватил его за сапог и истошно закричал: «Слезай немедленно!» Другой бы спрыгнул назад, на улицу, и дал в испуге дёру, выжидая другой удобный момент для проникновения в институт. Но Слава перенёс через «пики» вторую ногу, изогнулся всем корпусом, и свободной ногой со всей силы ударил дежурного подошвой сапога по голове. Капитан свалился в нокаут. Химичев же спрыгнул во двор института и побежал в казарму. Вскочив в нашу тёмную комнату – все давно уже спали - он включил свет и скомандовал первому же проснувшемуся слушателю: - Быстро, бритву! - и схватив протянутое лезвие, бросился к зеркалу. Трех секунд ему хватило, чтобы сбрить свои усы. Еще одна секунда - и он, выключив свет, как был одетый, нырнул под одеяло и натянул его до самого подбородка. Как раз вовремя. Дежурный офицер быстро очухался, увидел, что самовольщик побежал в спальный корпус, и ринулся за ним в погоню. Он поднялся на этаж и стал ходить подряд по всем комнатам, заглядывая в лица спящих, освещая их фонариком, но запомнившегося ему усатого лица так и не обнаружил.

Я думаю вообще-то, что во время войны, такой, быстро соображающий лихой парень, мог бы стать героем скорее, чем любой из нас, так сказать, зашоренных - то нельзя, это нельзя.

Когда Славу в конце третьего курса выгоняли из института за неуспеваемость по второму языку – по первому у него редко отметки превышали три балла, но держали, надеялись – он не преминул подойти к несчастному капитану и спросил: «А знаешь, кто тебя е…нул по морде ночью сапогом два года назад, когда ты ловил самовольщиков?» «Кто?» - с надеждой на сладкую месть взвыл капитан. «Я», - хлопнул себя в грудь Слава и пошёл прочь навсегда, вычерчивая последние шаги по сбитому асфальту института.